"А.Г.Федоров. Оракул Петербургский (Кника 2, Мистика и реальность) " - читать интересную книгу автора

квадратно-гнездового метода возделывания любовных кущ. Иначе зачем внуку в
одном из своих произведений замечать: "Но, но, полегче шуты. Я зарубок не
делаю". Те слова произнес раздосадованный палач. Дед же нашего
подследственного палачом никогда не был, даже наоборот, - отличался
крайними демократическими взглядами. Но в его умную татаро-славянскую
голову никогда не приходила дурь сокрушать монархию. Причем, ему удавалось
сочетать демократическую приверженность с верным служением нескольким
поколениям российских монархов. Безусловно, остается загадкой то
мастерство, с которым дед умел сочетать сексуальную всеядность с
демократической лояльностью и неукоснительным служением Закону, Монархии:
Что ж, пей эту бурду надежды, мутную, сладкую жижу, надежды мои не
сбылись, я ведь думал, что хоть теперь, хоть тут, где одиночество в таком
почете, оно распадется лишь на двое, на тебя и меня, а не размножится, как
оно размножилось - шумно, мелко, нелепо"...
Дочь всеядной немки стала женой царского министра. Она приняла
традиции высшего света: успешно наставляла мужу рога, напоминая, что у
него отвратительно-холодные ноги ("как у лягушки"), вызывающие в тонкой
женской душе отвращение к супружескому ложу. Да и то сказать: попробуй
босиком да по льду пройтись. Основательным оправданием для полигамности
страдалицы-немки служила версия о том, что Петр Великий был зачат Натальей
Нарышкиной вовсе не от царя Алексея Михайловича (законного супруга), а от
царедворца Стрешнева (недаром, многие считают, что Петр больше татарин и
ирландец, чем татарин и славянин).
Но не о Петре Великом речь - о писателе великом идет разговор. А он
ведь набрался где-то наблюдений, которые потом в творческом порыве
переносил в свои произведения: "Она взглянула на койку, потом на дверь. -
Я не знаю, какие тут правила, - сказала она вполголоса, - но если тебе
нужно, Цинциннат, пожалуйста, только скоро". Ее житейскую философию
писатель определял почти афористически: "Я же, ты знаешь, добренькая: это
такая маленькая вещь, а мужчине такое облегчение". Судя по семейным
фотографиям от бабушки пришли в произведения и другие сочные символы:
"Круглые карие глаза и редкие брови были материнские, но нижняя часть
лица, бульдожьи брыльца - это было, конечно, чужое". Так это или не так -
вот в чем вопрос!? Одно с уверенностью можно утверждать: будущий великий
писатель с раннего детства имел память цепкую, ум наблюдательный и
язвительный. Возможно, облик любимой бабушки и семейные сплетни
отпечатались в его голове достаточно прочно.
Все сходится на том, что в сердцевине клеток, дарованных Божьей
волей, во плоти будущего писателя, клокотали генетические страсти,
являвшиеся биологическим эхом татаро-монгольского, немецкого, немного
еврейского, а потом уж славянского и еще черт его знает каких этносов. Не
стоит мучиться подозрениями - отвержением или доказательством их. Куда
проще и вернее обратиться к результатам единственно верного экзамена на
зрелость и добропорядочность - к Божьему суду! А вот здесь ясно слышится
звучный шмяк оплеухи: парочка дядьев писателя по материнской и отцовской
линиям была подпорчена гомосексуализмом. К счастью, судьба сия миновала
нашего подследственного, но накрыла всей мощью странного порока его
родного брата. Другие родственники мужского пола, как становится очевидно
по большинству источников тянули лямку завзятых бабников. Но может быть
прав писатель, заявляя устами героев своих произведений: "Когда волчонок