"Михаил Федотов. Я вернулся" - читать интересную книгу автора

раньше было до них. Странная штука - время. Это как, знаете, уедешь из этого
города в русско-японскую войну, скрипит по снежку офицерье, а потом
возвращаешься - и кругом сплошная комсомольская сволочь. А ты все тот же.
Смотришь на длинноногих девчонок и называешь их "существо". Вот еще идет
"существо" - это не просто красавица, это красавица-плюс, неземное существо
из другого мира. Раньше такие не водились, и нигде в мире таких красавиц
нет. Может быть, по городам Европы понаехало миллион наших отборных
проституток, но мне они на глаза не попадались. В Израиле проститутки совсем
другого типа. Это крепкие девчата из Белоруссии. Они все после техникума и
хорошо поют. В обеденные перерывы из мастерских к ним торопятся жуткие
одноглазые слесаря-арабы. У арабов всегда один глаз, но допускать их до себя
комсомолкам очень неприятно. Половина еще больно кусается. Как бы научиться
писать без "самоцензуры"? Хочешь написать "блядей" и не пишешь, потому что
неудобно. Хочешь написать, что одноглазые арабы человечнее израильтян, но
тоже неудобно, потому что не так поймут. Но они все равно человечнее - они
коварные и подлые, но у них естественные ценности жизни, которые мне
понятны. Но я не левый, я был не левый. Сейчас я никакой. Даже если к власти
придет Зюганов, я встречу его сахарной улыбкой. Я не верю в демократию с
человеческим лицом. Я не верю в счастливое общество потребителей, и оно
отвечает мне взаимностью. И остается верить в личную судьбу, в то, что
селедка должна жить в своей стае. Мне целых двадцать лет было не добраться
до своей стаи. Воскресенье. Солнце заливает угловое окно. Солнце справа в
районе Ижорского завода. Я еще не был на заводах. Я еще не был даже у себя в
больнице. Один раз я попал в трамвайный парк и удивился, что в пять часов
утра люди уже работают. И перед нашим домом по утрам ездит сенокосилка и
стрижет газоны. Скорее всего рабочий зарплаты не получает. И водитель
троллейбуса зарплаты не получает. Но в четыре часа они выходят из дома и
добросовестно идут на работу. Это чудо, которому объяснений быть не может.
Пожилая женщина подметает наш девятиэтажный дом, но мы все равно
оставляем ключ под ковриком. В Израиле этот фокус у меня не проходил:
всегда, когда я оставлял ключ под ковриком, нас немедленно грабили. Правда,
было видно, что я выезжаю на своем тендере на работу и дома никого нет. А
здесь у меня нет машины. На дорогу выезжать не хочется. Это чужая дорога, к
которой мне пока не привыкнуть. Водители не останавливаются на переходах, и
старушки торопливо выскакивают из-под колес. Мою знакомую на глазах
гаишников на переходе сбил охранник на "мерседесе", но этот парень не
является на суды, и сделать с ним ничего нельзя. Нейрохирургам заплатили
шесть тысяч долларов, но остается еще дырка в черепе, которую невозможно
закрыть, потому что нет денег. Мы пятый день в стране. Трехлетний Федька
катит по тротуарам на роликах, и прохожие восхищаются или бранятся. Федька
ездит с года и стоит на них очень прилично. Сорокалетняя женщина вдруг
начинает визжать: ходить еще не умеет, а родители не имеют головы и на
колеса ставят. А я отвечаю жестко: "Молчи, дура!" Эти слова вырываются из
давно забытых глубин. В этот момент я отчетливо понимаю, что я на родине.
Журнал "Постскриптум". Статья Топорова о том, как поэтический Петербург
делит трон Бродского. Саня Лурье был редактором журнала, но статью пропустил
и "Ах- матовская четверка" смертельно обиделась. Суть статьи в том, что
после смерти Бродского среди лилипутов началась склока, кого теперь из самых
высоких лилипутов следует считать Гулливером. Кто примет флаг из
похолодевших рук Бродского и понесет его дальше умирать на В.О. И Топоров