"Русалка" - читать интересную книгу автора (Ворскла Михаил Васильевич)

2

Стемнело. Небо сделалось густо-синим с хрустальной россыпью звезд по всему куполу. С полей, подступивших как будто бы ближе, доносилась необыкновенно сладко пахнущая прохлада. Неслышно стал вползать на улицы туман. У Гарбузов закончился праздник, и гости разошлись. С Иваном Петровичем еле распрощались, так не хотел он возвращаться домой. Сватам были устроены прекрасные спальные места в отдельной комнате, а Венере Тарасовне еще и теплая ванна для полной комфортности. Дмитрик пригнал корову и скрылся вместе с братьями в хате. И только батько с Павлом Андриевичем продолжали заседать на дворе под яблонями и никакие уговоры, ни угрозы, не могли их поколебать. Молча они сидели за вытертым столом и таращили очи во мрак.

– Вам налить еще чарочку, Петро Михайлович? – спрашивал наугад, не зная в какую сторону и обратиться, сват.

– Не могу, – растягивал тяжело батько.

– Я бы налил, так где ж ее нелегкую разглядишь? Вот как слепое кошеня, не вижу и ладоней своих.

– Не могу, – твердил одно батько, – я с тем смириться не могу.

– Да вы смиритесь, Петро Михайлович.

– Нет.

– Да уж смиритесь, что вы, ей-богу.

– Но ведь мне жаль его, жаль. Пропал, совсем пропал хлопец.

– В такой темноте всякий пропадет. Да. У нас вот в городе подобной темноты… Так вы о хлопце снова? Э, возвратится он, вот увидите, возвратится.

– Нет, не возвратится.

– Возвратится. Что вы, ей-богу!

Батько вздыхал, точно хотел подчеркнуть, что никаких надежд на возвращение уже не осталось:

– Он теперь все больше по лесам. Засиживается допоздна. Не на месте голова у хлопца, понимаете?

– А то ему, Петро Михайлович, – резонно подметил Павло Андриевич, – необходимо прута дать, для воспитания,

– Но что ему делать там одному?

– Где, прошу прощения?

– С раннего утра, без обеда, без ужина.

– Без ужина? – удивился сват.

– У нас ведь село, Павло Андриевич, небольшое, а вокруг все поля, все балки, места дикие, безлюдные. Деревья и травы со всех сторон подступают.

– Скажите на милость. А что и товарищи с ним не ходят?

– Не ходят.

– Тогда не знаю, чем помочь, – и Павло Андриевич издал какой-то звук, выражавший, вероятно, полное недоумение.

Поднимался легкий ночной ветер и ласкался к яблоням, и забирался к ним в кучерявую темную листву. Проявлялся тополь в вышине ровным шелестом, а вокруг него пропадали и снова возгорались искрами звезды. Собаки почти все поумолкли по селу, и только одна где-то на самом краю его нехорошо тявкала.

– Послушайте, Петро Михайлович, – заговаривал после долгого молчания сват, – а не влюблен ли?

– Точно! – сверкнул белками глаз батько, – влюблен!

– Я так и думал, – обрадовался Павло Андриевич, – в какую же девку?

– Но не в девку.

– Как, не в девку?

– Хлопцы пересказывали, что не в девку.

– В старуху, что ли?

– Нет.

– Кто ж остается?

– Я бы сказал, Павло Андриевич, так вы не поверите.

– Я поверю, Петро Михайлович.

– Нет, не поверите.

– Вот увидите, поверю, – убеждал Павло Андриевич батька. – Не даром мой шурин газету «Аномалия» издает. Я чему угодно готов верить. Смело говорите.

Но батько вместо того зажег спичку и прикурил, и осветил вопрошающее лицо Павла Андриевича.

– Петро Михайлович, не мучайте, скажите.

– Не скажу.

– Что же мне сделать для вас, чтобы вы сказали?

– Пообещайте, что поверите.

– Вот пускай у меня все четыре колеса за раз проколются.

– Это тяжелая клятва, лучше выберите иную.

– Я готов на все идти ради вас.

– Так хотите узнать? – пускал дым батько.

– Петро Михайлович!

– Так знайте! – и батько наклонился к самому уху свата.

Тот внезапно прыснул со смеху, потому что батько уж очень щекотно прошелся по нему усами.

– Ничего не раслышал, Петро Михайлович, – кряхтел сват, – щекотно.

– В русалку, – повторил батько тихо.

– Что?!! – переспросил ошалело сват и зачесал в ухе, решив, что ему послышалось.

– В русалку! – закричал батько. И какое-то пугающее эхо прилетало к ним из темных глубин ночи. – В русалку, в русалку, – шептал снова и снова батько. И озирался. Ему вдруг почудилось, что кто-то их подслушивает.

– Нет, – оживал, спустя некоторое время, сват, – русалку любить не можно.

– Что поделаешь, – вздохнул снова батько, – видно можно.

– Не можно, Петро Михайлович.

– Можно.

– Но это же фикция, аномалия какая-то.

– Точно! Аномалия.

– Но как же можно полюбить аномалию? – горячился Павло Андриевич. – НЛО там или тот же полгергейц? Они же черте что, безо всякой реальности. И не сформулируешь сразу, что такое. Вот девка или женщина, это понятно. Я по молодости, если вспомнить, – мне они такими чарующими виделись. Их фигуры, их голоса сладкие.

– Да и я бы скорее другое выбрал. А тут.

– Нет, Петро Михайлович, хоть режьте, а не верю! Не может такого быть!

– Может!

– Ни в коем случае!

– Да ведь это же обольщение, неужели не понимаете?

– Как?

– Вот я вам расскажу. – И батько придвигался к свату вплотную. – Припоминаете, как повез Дмитрик семечки в Новачиху на маслобойню? Тогда еще гроза случилась.

– Да, да, помню, – говорил Павло Андриевич, хотя сам ни сном, ни духом, не знал даже, что за Новачиха такая и в какой она стороне.

– Вот когда пришлось поволноваться. Мы все при деле были, а я и вовсе в отсутствии, и отправили поэтому его одного на телеге. Господи, что за буря была страшная! Деревья валились. Старый дуб, что на развилке у гребли, – помните? – пополам переломился.

– Это вот тот, что на развилке?

– Именно тот. В такую погоду дома надо сидеть, чтоб молнией по голове не шарахнуло, грехи замаливать, а хлопца нет. Уже давно ему пора было возвратиться, а его все нет. Дядько Пилип привел коней, – наткнулся, говорит, на дороге, – мы глянули в телегу, а там!

– Что?

– Мешки одни. Вымокли, съежились, содержимое хоть выкидывай.

– Так просушить его.

– Что вы, Павло Андриевич, какое просушить! Солнце за всю неделю хотя бы раз для смеху показалось.

– А много было?

– Семь мешков.

– Нет?

– Семя отборное, пузанок, лучшие подсолнечники вытряхивал.

– Не говорите так, Петро Михайлович, от подобных слов можно сразу в могилу.

– Половина жареных, половина сырых.

– Половина жареных? Я бы не пережил. А что хлопец?

– Хлопец? Хлопца нет. Я на мотоцикл, вернее, Николай – на мотоцикл, и ну по ближним хуторам и по дальним. Бензин лишь напрасно пожог: простыл, как говорится, и след. А потом пришел, под самый вечер. Пришел, и дождя как не бывало. Ох, мы и бранили его. А он, поверите ли, ничего. Со всем соглашается и смотрит словно в сторону, словно к кому-то другому пригляделся и его слушает, а не родного батька. Я пытал его, пытал, ничего не узнал. А ночью, – вы, наверно, знаете, что Дмитрик большой любитель у нас поговорить во сне? Нет? Это еще с младенчества у него. Примется болтать что-то, да так забавно, что послушал бы в другое время. А тут какой сон! И послушал я его.

– И запомнилось что-либо?

– Вся речь как огненными буквами в сердце прописалась.

И рассказывал батько, как проезжал Дмитрик ярами, и как стала завлекать его неизвестная сила. Соблазняла свернуть в сторону, сладким голосом душу обволакивала, и он сворачивал. Бросал телегу, углублялся в высокий бурьян и уходил глухими тропами в лиственную пущу, стелящуюся зелеными клубами по склону. Везде ему предоставлялся проход, ветви расступались, травы пригибались, как будто кто-то заботливые ладони подставлял под его стопы. По округам трещали громы и мерцали неоновые молнии, а над его головой все было тихо. Крикливые сойки и сорокопуты молкли, посвистывали лишь флейтами мелодичные иволги. За пущей, в лугах, где никто никогда не косит и не сеет ничего, открывался Дмитрику ставок в сплошном кольце тростника, обсаженный тополями, в конце которого на гребле шумели вербы. Проходил Дмитрик, и кланялись тростники многолюдной толпой, а тополя легко касались до него, словно удивляясь. Проходил Дмитрик, и взлетала внезапно испуганная цапля, и сам испуг ее грациозен был и изящен, а с ней поднималась с воды дюжина других. Останавливался Дмитрик, оборачивался. Синие тучи грядами громоздились по краям неба, яркое солнце светило над ставком. Кто звал его? Кто приглашал его к себе? Поднимался он по берегу к прекрасным вербам и те принимали его в свои объятья. И тут уж прямо фантастика приключалась. Сват ничего не мог толком разобрать, как ни слушал: вербы серебристые, волосы золотистые, смех небывалый, как детский, и журчанье вод. Сват долго решал про себя, кто же больше выпил горилки, батько или он. И понимал, что батько, и что, если его не догнать, полного постижения ни за что не будет. «Постойте, погодите», – перебивал он рассказчика и поспешно шарил руками по столу – «Петро Михайлович! Мне за вами не угнаться. Вот я к вам на чем-нибудь подъеду». Но подъехать совершенно было не на чем.

Рассказывал батько между прочим и то, что слышал от других, как однажды шли гречишным полем косари, присматривали будущие покосы да и свернули в яр, где блестел на солнце ставок.

– Ну, смотри, дядько Панас, – говорил один, – сидит там хлопчик на берегу, ты не верил мне.

– Но что ему делать там? – удивлялся другой, – Да и чей он? Ни села, ни хутора поблизости нет.

– То-то, что не купается и рыбу не ловит. А по виду напоминает он, – заключал первый, – Гарбузова сына, есть у них белявый один.

– Вот что, Сашко. – говорил решительно второй, – Петро Михайлович хороший человек, его и в соседних селах с уважением вспоминают. Не поленимся, подойдем к хлопцу. Может, заблудился он. Таки тут что-то не то.

– Кряхтя, спускались косари сквозь бурьяны к воде. Но пропадал белый хлопец. Вербы ветвями размахивали, никого не было на берегу.

– Что за нелегкий, – восклицал первый, – не перепились же мы. Не осоловели же.

– То, Сашко, все твои побрехушки, – сердился второй, – все выдумки твои. И меня старого в болото загнал.

Волновались деревья, а потом усмирялись.

А в другой раз девушки, возвращавшиеся с арендаторских полей, забредали к ставу. Видели воду и соблазнялись ею. Раздевались, побросав в траву сапы, заходили в нее и резвились на мелководье, поднимая брызги. Одна из них с насмешкой спрашивала, не этот ли ставок все бабы в округе боятся и обходят десятой дорогой, не здесь ли хранят вербы какого-то хлопца и ревнуют его к женскому полу. Но подруги не отвечали ей, умолкали и оглядывались с опаской. И видели: точно, с другого берега как будто бы наблюдают за ними. Налетал вдруг ледяной ветер, какой только в зимнюю стужу бывает, серая волна подымалась на воде. Стволы тополиные затрещали, посыпала снежная крупа. Убегали девушки, прихватив одежду, а сухие злаки и лопухи хлестали их по голым ногам и гнали прочь. И только, когда пропадали незваные из виду, замирали деревья. Снова солнце светило жарко на безоблачном небе.

Рассказывают также, что под вечер, как только сядет солнце, и не успеет мир потонуть во мраке, но, напротив, засветится необычайно ровным светом; когда небо светлое и белое как молоко, выходит купаться хлопчик. Стаскивает с себя штаны и футболку, приближается к краю и погружает ноги в теплую воду. Доходит до глубокого места и плывет. Разводит белое небо руками, пуская волну, переворачивается на спину и отдается воле чужой, и его несет течение, словно это не ставок, а быстрая речка. «Никто не знает, какая ты», – шепчет он, – «Как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает». Он летит, невесомый, в необъятной неге между двумя небесами, пока не стемнеет, пока не опустится в яр непроглядный туман.

Месяц прокрадывался из-за деревьев. Павло Андриевич чуть-чуть вздремнул, примостившись на уголке стола, а батько куда-то исчез. И вдруг Павлу Андриевичу заслепило глаза ярким светом. Он стал отмахиваться от него, как от мухи, а это батько светил фонариком.

– Пойдемте, Павло Андриевич, пора! – поднимал свата батько.

– Да, пора, – согласился сват, и на удивление резво вскочил.

– Только ради бога, – предупредил батько, – не придавите пса, не то нас услышат.

– Я внимательно, внимательно.

Они вышли на улицу и спустились с горы к яру. Резкий круг от фонарика, в который то и дело впрыгивала жаба или залетал мотылек, указывал дорогу.

– Я удивляюсь, какая тишина вокруг, – говорил восхищенно сват, крутя головой, – посмотрите на звезды, их наверное миллиард, если не больше, и все поблескивают.

– Там еще тише будет. Поначалу.

– Я тишину люблю, – делился вкусами сват, – В городе у нас совсем ее не найти. Не встретить. Редко когда. А какие забавные жабы прыгают. Вы замечаете, Петро Михайлович?

– Замечаю. Скоро вы заметите нечто еще забавнее.

– Правда? Интересно. Вот вы говорите: там. А где это там? Непонятно. Только я смотрю, мы уже из села почти вышли, – забеспокоился сват. – Петро Михайлович, вы видите? Мы вышли почти из села. Посветите фонариком вон туда. Видите? Там уже и домов нет. Давайте возвращаться, а то мне как-то не по себе, когда человеческого жилья поблизости нет.

– Вернемся, не переживайте, – успокаивал батько. – А может, и не все вернутся. Ну, да что загадывать наперед.

– Как это не все? – остановился сват. – Вы шутите?

– Нет, не шучу. Пойдемте, Павло Андриевич. Время не ждет.

– Куда пойдемте? Куда вы меня ведете? – спросил Павло Андриевич, разом вдруг трезвея.

– Увидите, – хватал его за локоть батько, – Все увидите своими глазами.

– А я ничего видеть не желаю.

– Теперь не до желаний. Надо идти. Надо! Нужно сына моего выручать.

– Петро Михайлович! – взмолился сват, – Давайте я останусь дома, а вы выручите.

– Нет уж, – тянул батько его за рубашку, – Мне одному не справиться. А вы вон какой здоровяк, вмиг скрутите.

– Кого, Петро Михайлович? – с ужасом спросил сват.

– Ее.

– Ее?! Так я не согласен.

– Не робейте, – попытался сдвинуть окаменевшего свата батько, – Да в конце концов, мой или ваш шурин газету «Аномалия» издает! Кто ничему не удивляется и ничего не боится? Я или вы?

– Это как посмотреть, – робко поддавался сват, – это смотря в каком аспекте. Это если при дневном свете, а в ночное время совершенно иначе. А что там будет, когда придем на место?

– Не знаю точно, – задумался батько, – Но чертовщины, уверен, будет предостаточно.

– Последняя фраза убила Павла Андриевича. Он поплелся вяло за батьком и уже не глядел ни на мотыльков, ни на звезды, а только время от времени спрашивал тихо: – «А может, вернемся?» на что батько не отвечал ничего.

Село кончилось. Последняя хата скрылась за косогором. Началась посадка по обеим сторонам от дороги. Ни машин, ни какого-нибудь другого транспорта не было и духу. Свет от фонарика делался тусклее, как будто батарейки садились.

– Петро Михайлович, – заговорил дрожащим голосом сват, – слышите: корова где-то на хуторе замычала, это не к добру.

– Начихать на корову, – отвечал резко батько.

– А вот ночная птица впереди вскрикнула, – заметил снова сват, – это к беде.

– Скрутить ей шею, чтоб не каркала.

– Петро Михайлович, – всхлипнул сват, – давайте одумаемся, все приметы против нас.

Но батько был непреклонен и тверд как сталь. Что ему какие-то жалкие приметы! Совсем не то – Павло Андриевич. Из него, казалось, последний хмель вылетел от переживаний.

– Петро Михайлович, – проговорил сват еще жалобней, – Как же мы будем действовать, когда дойдет до дела? У нас ведь с собой ничего нет. Я смотрел в разных фильмах, необходимы магические предметы. А у нас совершенно нет никаких предметов. Разве только фонарик.

Батько его не слушал, пытаясь сообразить, куда идти дальше, потому что посадка прекратилась, дорога резко сворачивала влево, и перед ними теперь чернело какое-то болото.

– Идите вперед, – оборачивался батько к свату, – и проверьте, какая там глубина. Нам, судя по всему, придется пересекать вброд.

Павло Андриевич решил, что ослышался, и не подавал звуков.

– Павло Андриевич! Вы оглохли?

Но сват не откликался ни за что и даже отступил на два шага назад. Тогда батько сам полез сквозь ломающиеся с хрустом камыши и, провалившись одной ногой в какую-то дыру, стал падать. Едва сват успел его подхватить.

– Петро Михайлович, – вытаскивал сват батька на дорогу, – Давайте отложим. Ничего ведь не разобрать. Видимость ограничена.

Но батько был полон решимости продолжать путь, хоть бы пришлось идти по адскому дну.

– Ну, почем вы знаете, что тот ставок поблизости? – причитал Павло Андриевич. – Кто вам сказал, что он за этим болотом? Вы там бывали раньше?

– Не бывал, – скрипел зубами батько, приподымаясь.

– И точный маршрут вами не разработан?

– Не разработан.

– Тогда нам нет смысла теперь по темному его разыскивать, – заключил сват. – Мы же с вами запросто можем по ошибке зайти в другой ставок и с другой… э… с другими… то есть, я хочу сказать, силы бросим на другую энергетику и потратим их напрасно. А может, – вздохнул сват, – и погибнем. А Дмитрику не поможем.

Батько размышлял.

Павло Андриевич, почуяв удачу, продолжал настойчивее:

– Петро Михайлович, завтра с утра, когда развиднеется, и двинемся на поиски. И карту прихватим. У меня карта в мотоцикле есть. Подробная. Данные со спутника. От спутника, Петро Михайлович, никакая аномалия не укроется. Всех зафотографируют.

Возникала минута тишины, и было слышно, как шуршит камыш, легко склоняясь. Месяц просвечивал тускло из-за ползучих туч и порой сверкал, показав край, и освещал ровные мирные долины, но затем снова скрывался, погружая их во мрак. Земля спала, безмятежная.

И неожиданно батько согласился. И похвалил Павла Андриевича, что так умно он рассудил. И удивился, как это он сам не додумался до подобного. А Павло Андриевич чуть не подпрыгивал от радости. «Тогда незамедлительно домой, чтобы выспаться, чтобы сил набраться!» – скомандовал батько. Весь обратный путь Павло Андриевич забегал вперед батька с фонариком, предупреждая его о любой преграде, будь то крупный камень или рытвина. Открывал калитку и стучался в окошко, чтобы отворили дверь на веранду. Гарбузы давно спали, и лишь малыш в комнате у молодых иногда всплакивал. Павло Андриевич никак не хотел оставить в покое батька и крутился около него, пока тот готовился ко сну. Он и лег нарочно рядом с батьком и долго еще приговаривал шепотом: «Вот увидите, вот увидите, Петро Михайлович, не напрасно шурин мой газету „Аномалия“ издает! Не напрасно!»

Венера Тарасовна тихо постанывала, перевернувшись на спину. Братья Ванько и Сашко спали как убитые, а Дмитрик словно что-то рассказывал, едва усмехаясь. Словно делился с кем-то ласковыми словами, словно обращался к кому-то.

На другой день батько со сватом спали до полудня. Уже и коров пригоняли на обед, и Венеру Тарасовну мама успевала угостить завтраком со всякими вкусностями, а они и не пошевеливались. Уже даже Иван Петрович приходил спросить, нет ли и сегодня какого-либо праздника. Но потом вдруг разом протирали глаза. Выходили на двор и таскались по усадьбе, как бесприютные духи, в поисках чего-нибудь выпить. И не могли никак в своих головах свести концы с концами. «Вы не помните, Петро Михайлович», – спрашивал в растерянности сват, – «куда мы с вами сегодня планировали?» – «Не помню», – отвечал батько. – «И у меня такое же помутнение». Солнышко светило весело и прогоняло дурные мысли. День обещал быть славным. Толстый белый тополь радостно трепетал листочками в вышине. Под ним стоял почти готовый к отъезду мотоцикл, куда Ванько с Сашком сносили разные гостинцы в дорогу. А из открытых степей доносился дурман, вольное опьянение, будто нарочно насылаемое, чтобы не искали, чтобы не думали.

Что за белокурый мальчик бежит по улице? Мимо знакомых, попутных и встречных, мимо незнакомцев, мимо пустого рынка, мимо шоссе. Играют в футбол на лужайке, – ворота покосились; режут кабана за сараями, опаливают щетину, колбасы крутят. Мимо них. Вниз, с горы, вдоль рядов буряковых, к лиственному лесу, неспокойному. С поля женщины возвращаются, смеясь, распевают шутливые песни. Мимо них. Они окликают, машут полными руками. Дальше. Под тенистые своды, где ручей течет в бузине, чтобы миновать его скорее, чтобы выйти на безлюдную дорогу и видеть, видеть их издалека, те колеблемые ветром вербы серебристые. Мимо кладбища в полной тишине и прохладе, мимо мельницы.