Михаил Васильевич Ворскла Русалка

1

Никто не знает, какая ты; как прекрасна ты, изумительная. Никто не знает. Чистого снега чистота и свет молодого месяца – ты, невинная. Ты красавица, и равных тебе нет, твои линии спокойные, плавные, твои пологости и возвышения с ума сводят. Шепот зеленых локонов на плечах – любовная песня. Чарующая! Никто не знает, какая сила таится в тебе. Никто не знает. Как умеешь ты похищать сердца. И мое сердце давно похищено, давно, и я не могу уже без твоих ласк, без дыхания твоего ветра. Мне невыносима, смертельна долгая разлука. Как страшна ты. Я прикован, я никуда без тебя. На колени упасть, и припасть, и распластаться, и плакать горько и счастливо. Только эти линии и шелесты, только эти зеленые убранства. И петь над тобой, когда ты спишь, и смотреться в твои зеркала. Поцелуй же меня, целуй, земля моя!

Широким полем колышутся подсолнухи и, уменьшаясь, сбегают под уклон яркими очами, – тысячами, – толпясь, и сливаются в желто-зеленое море. Прерываются пшеницей, и горят за ней еще ярче – другим полем, и колышутся непрерывно, и звенят. За ними холмы и дальние горизонты видны. Твои горизонты. Ах! Закружиться и упасть, подстреленным. Голубые, юные равнины. Ломаются белоснежные как сахарные головы облака и лелеют твои равнины прохладными тенями. Ты здесь, ты рядом, и твое тепло, и твои тайны. Твои, увенчанные искренними венками тайны, твои ревнивые глубокие тайны. И спрятанные от постороннего взгляда пугливые вербы, и отражения их, небывалые, в утренних водах. Прими же меня и не отпускай, не отпускай никогда, земля моя!

Запылила дорога в полях. Это появился мотоцикл с коляской и, подпрыгивая, тащился, оставляя за собой молочно-мутный расходящийся хвост пыли. В нем сидели неизвестные, довольно упитанные: двое на сиденье и какой-то устало повалившийся в коляске. При каждом ухабе они взлетали с мест и тяжело грохались обратно, а мотоцикл только-только не крякал при этом. Куртки по колено, шлемы в грязи, – ничего не разобрать: куда и зачем едут? И ничего было не расслышать из-за ужасного шума.

Долго неслись по полям, сворачивали к оврагу, переезжали большую лужу посреди дороги и с ревом взбирались на высокую гору. Там, в мельканье начавшихся дворов, разгонялись по селу и глушили мотор у зеленых с забавными узорами ворот, где растет толстый белый тополь, где лавочка, и где гуси попрятали головы под крыло.

Сняли шлемы, и выяснилось, что это сваты, Павло Андриевич и Венера Тарасовна Убейвовки, приехали на именины к Гарбузам с мешком ячменя в подарок. А именины были как раз у батька. Отряхиваясь, сваты сходили на землю и приближались к калитке, а Павло Андриевич даже мимоходом прочитал надпись на воротах: «Осторожно, собака!» Они не хотели до поры оглашаться и, желая сделать сюрприз, вели себя как только возможно тихо. Павло Андриевич бесшумно отворил калитку и, запустив вперед ногу, ступил всем своим центнеровым весом. И раздался душераздирающий лай. Оказывается, Павло Андриевич наступил на что-то мягкое.

Ведь написано же: «Осторожно, собака!» – послышалось сердечное восклицание.

Мы уже и осторожно.

Осторожно. Перевели совершенно пса, всего отдавили. Рябочку мой, ты живой? Рябко? – показывался сердитый батько в тренировочных штанах. Но, увидав, что приехали сваты, вдруг переменялся:

– Павло Андриевич! Венера Тарасовна! Это вы! Что же вы сразу не выкрикнули, что это вы? Катерина! Иди посмотреть, кто тут у нас, – окликал он маму. – Катерина!

– Что ты, нелегкий, шумишь! – осекла она его из летней кухни.

– Да, да, – переходил на шепот батько, – нужно не шуметь. – Но его так и распирало от радости. – Как добрались? Венера Тарасовна, вы не утомились? Дайте я вам что-нибудь поднесу.

– Да, пускай.

– А что случилось? – тоже шепотом спросил сват.

– Оксанка малыша спать укладывает. Не разрешено даже дышать громко.

– А – а – а. Здравствуйте, Катерина Ивановна.

– Святый боже, – всплеснула руками, выходя на двор, мама, – а мы вас и не ждали в это время. Что же вам помочь?

– А ничего не надо. Только вот мешок, Петро Михайлович, ячменя, как бы из коляски извлечь.

– А это мы без труда. Хлопцы! – возвышал голос батько.

– Не ори ты, – одернула его снова мама.

– Цыц. Я сам знаю, когда орать, а когда нет. Ванько! Где ты есть? Давай быстро за мешком. Сашко!

Хлопцы не являлись. Но вместо них на крылечке хаты вырастала как из-под земли Оксана со страшными очами и длинным прутом, которым обыкновенно отхлестывала петуха, нарочно прибегавшего попеть под окнами, где спит малыш. Вся птица на заднем дворе притихла.

– Сколько можно вас просить! Я же укладываю!

– Да ведь это мы, доченька, – твои батьки приехали, – сказала Венера Тарасовна.

– Приехали и сразу в крик. Тихо мне тут!

И исчезла. Потому что, когда Оксанка укладывает малыша, все живое лучше умри!

– Ну, пойдемте, пойдемте за ворота, – трогал нежно за плечо Павла Андриевича батько и увлекал Венеру Тарасовну за талию. – Тут не свободно для разговора. Пойдемте. Венера Тарасовна, вы еще увидитесь с дочкой, и поцелуетесь, не переживайте. Вот дайте ей лишь утихомирить хлопчика. Вот позвольте ей. Где бес носит этих Ваньку с Сашком?

Прибегали Ванько и Сашко, переносили мешок в плотню, вынимали из коляски помидоры, яблоки, чеснок, сливы, три кабачка, два круглых черных хлеба и совершенно ее опорожняли. Батько только руками разводил, не понимая, почему сваты прибыли мотоциклом, а не машиной, и что случилось с их машиной. Павло Андриевич, откашлявшись, пояснял, мол, всему виной коленвал, хотя он лично в этом сомневается. Но имеется такой специалист, у них в городе, и притом знакомый, которому стоит только завести двигатель и понюхать, чем пахнет в воздухе, как сразу осеняет истинная причина неполадки. Батько замечал, что в гробу он видел таких специалистов и что он хоть сейчас готов ехать мотоциклом к Павлу Андриевичу в город, чтобы вывести проходимца на чистую воду. И что причину он уже почти знает наверняка, по одним только описаниям Павла Андриевича, и даже воздух нюхать нет надобности. Павло Андриевич охотно верил, а батько говорил, что это даже смешно – всю вину сваливать на какой-то коленвал. Но Венера Тарасовна их прерывала и просила прекратить уже про машину, раз и так они, слава богу, доехали. Она распускала волосы и хвалилась маме, что немножко похудела в последнее время, и что совсем скоро они отбудут с Павлом Андриевичем в Грецию на заработки. А Оксанку с Николаем и малышом пустят к себе пожить и присмотреть за хозяйством. «У нас теперь в продаже появились такие крема», – замечала между прочим Венера Тарасовна, – «идеально приводящие кожу в гладкое состояние. И самое замечательное, что существует выбор для каждой части тела и на каждое время суток. У меня есть при себе нарочно два тюбика». И маме хотелось вдруг поскорей познакомится поближе с этими тюбиками. «Пойдемте, Венерочка, в хату», – уводила она сватью, – «по-тихому, в нашу спальню». Сват и батько, оставшись одни, не находились сразу, что сказать, и только напускали друг на друга волны положительного магнетизма. И как будто перемигивались, нечто замышляя. «Петро Михайлович», – говорил сват, – «У вас, я сужу по лужам, тоже дождь был?» «Прошел утром», – отвечал батько, почесывая под мышкой. «И у нас, в городе, побрызгал», – добавлял сват и замолкал. А в действительности это означало: «Уж мы посидим сегодня, Петро Михайлович?» – «А то как же, Павло Андриевич, непременно посидим!» Толстый, ветвистый тополь над их головами шевелил мохнатыми руками и как будто тоже желал, чтоб его послушали. Он стал сыпать листьями, и шуметь, и батько решил, что пора накрывать на стол, покуда погода опять не испортилась. Из посадки, встававшей высокой твердыней за соседскими усадьбами, понимающе кланялись тополю и шумели его братья. Они растревожились, и даже иволгам и сойкам стало не просто удерживаться в глубине крон, и те вылетали с криками на простор и снова ныряли в зеленые волны.

Спешно под яблонями расчистили место, снесли лавки и стулья, составили из нескольких маленьких столов один большой и рассаживались. Разрешено было шуметь и громко разговаривать, потому что хлопчик не заснул. Но батько заявил, что они бы с Павлом Андриевичем и так бы вели себя вольно, потому что без веселья праздник лишается всякого смысла. Какое-то безобразие выходит, а не именины. Павло Андриевич поддержал. Брались за рюмки и выпивали за здоровье батька. Венера Тарасовна весьма художественно говорила про его положительные качества, предлагала крепить дружбу, правда, каким образом, не уточняла. Выпивая горилку, она морщилась, и просила наливать теперь себе только сладкую наливку. Гости склонялись над тарелками, и наступала минута затишья.

– Кушайте, дорогие сваты, кушайте, – приговаривала участливо мама, следя за движением блюд, – у нас небогатый стол в этот раз, ничего диковинного нету, но уж что есть.

Но это она скромничала: от тарелок, мисок и полумисков рябило в глазах. Из кастрюль на кухне так и жгло паром. Латки дышали кроликами и свиным гуляшом, а бутылям и бутылочкам с наливками и горилкой вообще не было счета.

– Да, у нас без выдумок, – подхватывал батько, – без салатов этих из морских пауков и какого-нибудь там китайского бурьяну. У нас борщ, так борщ. Я вот его со сметаной люблю, с цыбулькой зеленой, и чесночку мелко посечь, и укропом покрошить. Правда, Павло Андриевич? Его даже москали «первое» называют. То, Венера Тарасовна, его первым и следует есть, потому что среди прочих блюд борщ – блюдо первое.

Венера Тарасовна внимательно слушала, хотя ей конечно предпочтительнее сейчас было бы наминать какую-нибудь «мимозу» или «селедку под шубой», да и от «морского паука», искусно приготовленного она бы не отказалась.

– Ну, – продолжал батько, плюхнув горилки свату и себе в чарки, – давайте по второй за Павлов. За Петров мы пили, а у Павлов ведь сегодня также именины. – И выливал отчаянно под усы горилку. – Павло Андриевич, не стесняйтесь, съели тарелку, просите следующую, у нас борщу наварено на целую роту, всем хватит.

– Нет, Петро Михайлович, – отвечал сват, – я, с вашего позволения, за кролика возьмусь.

– А когда так, то пожалуйста. Там выберите пожирней кусочек. – Ванько, помоги Павлу Андриевичу! – И подливой, подливой его накройте.

Батько необыкновенно тепло ухаживал за сватом. Чуть заметив, что у того в тарелке образовывается просвет, командовал, что бы просвет немедленно засыпали чем-нибудь новым. Это у него повелось со свадьбы, с самого их знакомства.

– Вы какую горилку предпочитаете, Павло Андриевич? – спрашивал между прочим батько.

– Я, чтобы строгая была.

– Это как?

– Ну, когда вдруг. А потом, чтоб обволакивала и как малыша в люльке баюкала.

– Поэтически выразился, – усмехнулась сватья. – Гадость такая, что и в рот не взять.

– Нет, красиво, красиво.

– А я свою, – отрезал батько.

Что еще прекрасней придумаешь? – застолье, родственные души, горилка, закуска удачная и неторопливая беседа. Можно рассуждать на многие темы. Сваты виделись не часто, но очень трепетно относились друг к другу, делились переживаниями, пересказывали новости. Мама всегда находила поддержку в Венере Тарасовне и дельный совет, а батько вообще не представлял праздника без Павла Андриевича. Ему без него неуютно как-то было, как-то неинтересно. Голубцы казались пресными, горилка горькой, на вареники и смотреть не хотелось. То ли дело с Павлом Андриевичем.

– Павло Андриевич? – интересовался, запуская в рот кусок копченой грудинки, батько.

– Да.

– Вы уже приобрели мобильный телефон?

– Который?

– Мобильный.

– Обязательно, – отвечал сват, высасывая мозги из костей. – Без этого теперь никоим образом не проживешь.

– Так необходим? – удивился батько.

– Жизненно важен.

– Вот я вам бутерброд с грудинкой приготовил, попробуйте, это мой кум коптил.

– Ага.

– А не покажите ли? – попросил деликатно батько, – Столько слышал, а потрогать не удавалось.

Но сват пожал плечами:

– Забыл дома, как нарочно. Всегда при мне, а сегодня позабыл.

– Ну, ничего, – утешал свата батько. – Выпейте тогда вот этого, изумитесь, какая мягкость и аромат.

Для батька будто не столь важен был предмет разговора, как сама возможность пообщаться с Павлом Андриевичем. А Павло Андриевич ценил и тоже, как говорится, способствовал. Мама видела, что батько доволен, и, улыбаясь, со спокойной душой слушала, что рассказывает ей о всяких тонких предметах Венера Тарасовна. У Венеры Тарасовны в запасе много было интересных тем. Так отмечание у них приятно проистекало, без каких-либо эксцессов и огорчений.

Но не долго счастье длилось. Вскоре подъехал сын Николай, оставив свой грузовик за воротами, и позабыл затворить калитку. Батько подметил это, но уж решил про себя, что, может быть, сегодня пронесет. Но ничего не пронесло. Тотчас в калитке вырисовалась соседка Перелазиха и, болтая всякую оправдательную ересь, стала подвигаться вглубь двора, а через минуту уже трескала карасей в сметане за столом. Потом в калитку, якобы непреднамеренно, занесло Репьячиху, мамину приятельницу, которая, впрочем, и косому столбу на ромодановской дороге была приятельницей. Она показывалась на одну секунду, с тем, чтобы тут же бежать за Березкой, своей кумой, которая, дескать, ничего о сегодняшних именинах не знает и даже не подозревает. Батько позволял ей подобное поведение, после некоторых рассуждений, раз уж праздник. «Пускай уж приходят», – думал он и поворачивался к Павлу Андриевичу. Брались за рюмочки и пили, и чудно это было, как в них, маленьких, поигрывали и преображались цветным стеклом мягкие солнечные лучи, проникавшие сквозь яблоневые заросли. Те лучи бродили наугад по праздничным рубашкам и платьям, по стенам сараев и заборам, по редкой траве за хатой, куда нападало спелой шелковицы, по цементным дорожкам, крошащимся по краям.

Через час – полтора двор у Гарбузов был полон народу. Не хватало мест для сидения. Все проходящие улицей неминуемо попадали на праздник и чувствовали себя совершенно как дома. Сбивались в отдельные компании и даже позабывали, что за причина веселья и кого чествуют. Шумели, не стесняясь, курили, доедали угощения. Соседи за заборами говорили: «Именины у Гарбузов хорошо празднуют». Перелазиха, окруженная жадными до сплетен слушателями, рассказывала о бесчинствах цыган в округе, то есть, что у них нет ни капли совести и что одурачить и обокрасть кого-нибудь для них, как для нас выпить квасу. Вот, дескать, вчера, как раз и обманули несчастную женщину на краю села, возле старого магазина. Запудрили ей мозги каким-то непостижимым образом, какой только они знают, и та сама, собственными руками, вынесла им последние сбережения. И еще благодарила вдогонку, за то, что, мол, освободили ее от груза, камень с души сняли. Репьячиха подтверждала, и заверяла, что все так и было, будто кто-то спрашивал ее подтверждения. А Березка, смеясь в лицо Перелазихе, объявляла, что это просто сказки для малышей, а ей известны случаи, от которых волосы на голове шевелятся, но она не станет их пересказывать из сострадания к гостям, чтобы гостям, когда разойдутся по домам, спокойнее спалось ночью. Чего стоят только истории о бандах, орудующих в электричках и склоняющих слабохарактерных к игре в карты. И мужчин, и женщин, и даже тех, кто эти распроклятые карты и в руках за всю жизнь ни разу не держал. Для начала несчастному позволят выиграть, чтобы вызвать азарт и жажду денег, а после, будьте спокойны, отделают так, что и родная мама не узнает. Обберут дочиста, разденут и выкинут на неизвестном полустанке, откуда добраться до приличного места не на чем. Где автобусы не ходят, а жители, попрятавшиеся в свои хаты, не открывают ни за что, боясь воров и охотников за цветными металлами.

Батько слушал, кисло скривившись, и хотел было поспорить, но передумывал.

– Вы не игнорируйте холодец, – обратился он к свату, – его беспрепятственно можно и после кролика с картошкой и после голубцов. Его куда угодно можно добавлять.

– Спасибо, Петро Михайлович, я непременно воспользуюсь.

– И что у вас там в городе, – интересовался вдруг батько, – лучше жизнь, чем у нас на селе?

– Да такое же безобразие.

– Ну, уж хуже быть не может.

– А вот вообразите, – оживился Павло Андриевич, – может. Теперь не сразу и придумаешь, кому сносно живется.

– Ворью, вот кому.

– Это безоговорочно. Ну, а среди хороших людей?

– Да таких и не осталось.

– Остались, – уверял Павло Андриевич, – есть еще. Теперь главное, чтоб работа была, хоть какая, хоть свиньям рыла вытирать, но чтоб с жалованьем.

– Вот чертовщина, – расстроился батько, – Как жили! И нужно было развалить. И нужно было разрушить. Вот компотом запейте, Венера Тарасовна. Сашко, налей-ка в кувшин еще компоту, а ягоды высыпь утятам. Скоро газ к нам будут рыть. Так вот, посчитать, – сумасшедшие деньги требуют за установку. Трубы протянут, а газ могут и не пустить. Могут перекрывать краник, когда им того будет нужно. Заходи, заходи, Иван Петрович, – обратился батько к старичку, заглядывавшему во двор, – Выпьем за твоего батька покойного. Ты же Петрович. Не стесняйся.

– А до вас можно, – робко спрашивал старичок.

– Можно, можно, только калитку закрывай.

Старичок входил, и робость его как рукой снимало. Усаживался уверенно он за стол, будто с пеленок его знал, будто детство он провел в этом дворе, и каждая травинка ему была знакома.

– А какие у вас хлопцы молодцы, – решала сменить тему Венера Тарасовна, потому что батько уж как-то не по-праздничному хмурился, и усы его стали раскручиваться, а еще потому, что любила молодежь и в особенности хорошо сложенных загорелых хлопцев. – Посмотреть, одно загляденье: высокие, осанистые. Были бы у нас с Павлом Андриевичем еще девчата, всех бы за ваших хлопцев поотдавали.

Мама улыбалась. А батько – ничего.

– Только что-то самого меньшего, Дмитрика, не видно. Как приехали, не видели его.

– А ему с нами не интересно, – сделался еще мрачнее батько. – Ему милей, там где лес темней.

– Да что ты болтаешь, старый, – толкнула его локтем мама. – Пастушок он у нас, череду сегодня пасет.

– Что ж в праздник? Нужно было его отговорить.

– Разумный он у вас хлопчик, – хрустел карасем Павло Андриевич, – книжки любит читать. Рассуждения придумывать.

– Уж не знаю, о каком разуме вы толкуете, – возражал, подкручивая усы, батько, – ведь у него не пойми что в голове. Чепуха одна. Поставишь работу исполнять, все переврет, понаделает шкоды. Заглядится на бабочку или на кузнечика какого-нибудь крылатого. А то и просто в небо уставится. Ведь ему до всего есть дело, кроме работы, до всякой чепухи. Что из него вырастет? К труду нужно приучаться, чтоб ледащем не быть, а он от труда уклоняется.

– Может быть, какой-нибудь творческий толк от него будет?

– Какой?

– Творческий.

– Какой к бесу творческий!

– Нет, Петро Михайлович, вы не правы в этом пункте, – обтер пальцы об рушничок сват, – Сколько у нас прекрасных было: всяких артистов, художников этих, которые там поют, сочиняют.

– А кто его кормить будет, певца? Я не стану. Здорового такого дармоеда. Да и то сказать, там тоже трудиться следует, чтоб сочинить что-нибудь. Тоже труд необходим.

– А сколько ему уже?

– Пятнадцать исполнилось, – любовно сказала мама.

– Совсем козак.

– И в кого он уродился, – удивлялась сватья, – все у вас кареокие, черноволосые, все как на подбор. А он иной. И как это он такой чудной у вас получился?

Открывал рот и Иван Петрович, чтобы добавить свое, но оказывается, это он просто хотел потянуть с тарелки кусок кровяной колбасы и нацеливался уже в нее вилкой.

– Может быть, какой-нибудь другой нации подмешалось? – осторожно предположил Павло Андриевич.

– Да вы что, какой это другой? – вскипел батько. – У нас все чистокровные козаки. Разве и есть где-нибудь кацап или лях, но это ничего не портит.

– Да я так, предположительно.

И что это за Дмитрик такой, что так много о нем судачили гости, с некоторой даже в голосе симпатией? Рассказывали, волосы у него белые и легкие как пух, очи светятся и отдают несколькими оттенками сразу: и голубым, как небеса, и серым, как рябь на водах, и изумрудным, как листва на весенних посадках. Замечали, что еще с ранних лет удивлял он родных странностью, смелыми рассуждениями и ангельским видом. Гадали, что же выйдет из него такое в будущем. Верили, что должно что-то получиться необыкновенное, но это-то и пугало. А пуще других беспокоился батько, потому, может быть, что неудержимо любил его.

День клонился к вечеру и вдруг все обернулось червонным золотом. Воздух сделался чистым, как кристалл, и в косых закатных лучах высвечивались рои мух-журчалок. Много было выпито и съедено, а еще больше переговорено, и гости, откинувшись на стульях и лавках, пребывали в ожидании чего-то завершающего. Чего-то такого, чего еще не доставало. Откуда-то снизу, чуть не от самой земли, загудело наконец плавно и негромко, – то старший, Николай, запевал сильным голосом:

Їхав, їхав козак мiстом,

Пiд копитом камiнь трiснув.

Да раз, два…

И все, как по уговору, дружно подхватывали, и раздавалось звеняще по селу и дальше, по окрестным лугам и балкам, где засели рыбаки над тихими волнами, где в неверном зеркале отражались растянувшиеся над тростниками пылящие стада:

Пiд копитом камiнь трiснув.

Соловейко в гаю свиснув.

Да раз, два…