"Исповедь добровольного импотента" - читать интересную книгу автора (Медведь Юрий)

14

Воскресенье. Девять часов утра. Я и Ключник (тоже «дед») не спеша возвращаемся из столовой в казарму. Впереди, гремя песней, движется наша рота. Ходить в общем строю «деду» считается унизительным, и если нет возможности избежать этого позора вовсе, то следует всячески выказывать свою непричастность. Для чего вырабатывается особая поступь – аллюр «Сто дней до приказа», – при котором в марше участвует только одна нога (правая или левая в зависимости от направления движения). Другой ноге как бы уже не по пути, но в силу инерции она все же влечется за общей массой. Для усиления эффекта непричастности можно руки поместить в карманы брюк и время от времени лениво сплевывать не в такт песне. Но я опять отвлекся, так что придется опустить наш сговор о проведении совместной «самоволки» и перейти непосредственно к сборам.

Перекурив в беседке, мы заходим в казарму и следуем в каптерку. Вокруг шум, гам, суета – это наш старшина прапорщик Вертоух затевает свою коронную генеральную уборку.

Вертоух прирожденный гигиенист. Организация его мышления не оставляет нечистотам ни малейшего шанса. Его кредо – чистота спасет мир. Вон он стоит в ослепляющих своим блеском сапогах и грозит нам кулаком. Это значит – «Не таскайте мне грязь, волки позорные!»

Мы демонстративно поднимаемся на носки и, балансируя, по одной доске пола пробираемся к двери каптерки.

Входим. Единственное окно занавешено одеялом. Горит свеча. Ощущаем тоску по дембелю. Обоняем коктейль нафталина, гуталина и еще чего-то очень интимного.

За столом сидит голый по пояс Трофим. Он каптенармус, наш земляк и самый авторитетный «дедушка». На его счету несколько блестящих «самоволок». А буквально на днях он был уличен в своей каптерке сразу с двумя продавщицами из овощного магазина, находящегося совсем неподалеку от части. Как он их провел в расположение роты, Трофим не запомнил, к сожалению.

– Трофим, мы с Ключником решили сегодня свои «мотороллеры» обкатать. Как думаешь, пора? – обращаюсь я к патриарху после молчаливых рукопожатий.

– Покажите, – хмуро откликается Трофим.

В отличие от прапорщика Вертоуха, своего непосредственного начальника, Трофим к грязи даже благоволит, поэтому любые мероприятия по борьбе с антисанитарией его удручают.

Мы спускаем штаны и достаем свои члены. Трофим начинает осмотр. Пришло время объяснить вам, что такое «мотороллер».

«Мотороллер» – это стеклянный шарик диаметром в 5 миллиметров, выточенный из донышка бутылки от Советского Шампанского и вживленный хирургическим путем в верхнюю плоть члена. Инструмент, с помощью которого проводится такая операция, самый неприхотливый: молоток, продезинфицированная тройным одеколоном отвертка. Из медикаментов – стрептоцид.

– Да… надо было выше бить, – качает головой «хирург», осматривая мой агрегат. – Тогда бы ты прямиком по клитеру бороздил. Но ничего, бабы народ смекалистый, приноровятся. Когда встает, не тянет?

– Да потягивает.

– А у меня даже режет, – встревает Ключник.

– Притрется, – заключил мастер.

Сам Трофим имеет на своем организме семь инородных тел, которые он вживил самолично. За это его прозвали – «кукурузный початок». Но и орган у него, должен я вам заметить, без малого два с половиной дециметра! В поселке, где дислоцировалась наша часть, среди женского населения распространилась мистификация, что якобы Трофим потомок самого Распутина.

– Если соберетесь сегодня, уходите через библиотеку. Там на параше «черпаки» первой роты окно вскрыли, – напутствует Трофим. – И к гастроному не ходите. Чуб (командир комендантского взвода) засаду к одиннадцати выставит. Затаритесь в шалмане у Пугачихи (продавщица вино-водочного магазина). Один фаныч для меня возьмете. Я ж сегодня как сука в колесе на пару с этим Мойдодыром, – и Трофим сплевывает в сторону двери, за которой уже в полную силу бушует уборка.

Получив ЦУ, мы покидаем каптерку. Проскочив мимо Мойдодыра и схлопотав по паре матюков в затылки, мы выходим из казармы и направляемся к зданию армейского клуба.

У главного входа толпятся воины. Поджидают Перепелицу – главного «киньщика». Военным строителям не терпится узнать, будет ли сегодня индийское кино.

О Перепилице в нашей части, да чего уж там – по всему военному округу ходила самая сногшибательная мистификация. Дело в том, что кино Перепелица крутил только по воскресеньям, а все остальные дни работал в подсобном хозяйстве. Ухаживал за свиньями. На балансе в/ч 34005 была своя небольшая свиноферма. Правда, в столовую почему-то всегда привозили замороженные свиные туши с фиолетовым штемпелем на ляжках: «1964 год». Как раз в этом году я только родился. Получалось, что мы поедали трупы двадцитилетней давности. Но это пердмет уже другой мистификации.

Свиноферму охраняла злющая цепная сука немецкой овчарки Ева Браун. Отходы из армейской столовой, составлявшие основной рацион свиней, Перепелица перевозил на стареющей кобыле по имени Наташа Ростова. Вот вокруг этих двух женщин и поползли слухи. Дело получило широкую огласку после того, как Наташа Ростова убила Еву Браун.

– И это после многолетней нежной дружбы! – загадочно восклицали дуэтом старожилы части – завклубом прапорщик Пиняев и завстоловой старшина внесрочной службы Джабраилов. Они знали виновниц переполоха еще молодыми – щенком и жеребенком.

Естественно, подозрение пало на единственного мужчину, общавшегося с ними. Посыпались показания свидетелей, якобы видевших, как Перепелица вступал в интимную близость то с Наташей Ростовой, то с Евой Браун. А иначе чем было объяснить такую ненависть, разгоревшуюся между двумя дамами, что называется, бальзаковского возраста.

– Да шо це за диво! – уверял всех Кукуруза, потомственный пастух и знаток домашней скотины. – Всяка тварына, як обычна людина. Тильки шо по нашему не балакают. Зашибла Натаха ту Еву за мандулу этого Перепела, да шоб я пидох под дембель!

– Да, мандула-то у него пожалуй побольше, чем у Трофима, будет, – размышлял Хван, шахтерский паренек с Ростовской области.

– Эй, зачем мандула? У них любов! – горячился Георгий Чехлидзе из Боржоми.

Чтобы прервать толки и пересуды, командир части полковник Барабаш приказал отстранить Перепелицу от должности и даже намеревался перевести его в другую часть. Но не тут-то было. Последнее слово, как всегда, оказалось за женщиной. Не пережив разлуки, Наташа Ростова взбеленилась. Новый солдат-фермер не мог даже вывести ее из стойла. Кобыла просто никого к себе не подпускала. Голодные свиньи подняли страшный визг. Барабаш, проявив упрямство, отдал под транспортировку отходов свой УАЗик. Но у командира у самого была зазноба в Загорске – официантка из ресторана «Аленушка», а ведь эта добрая сотня километров, если считать путь туда и обратно. И полковнику пришлось отступить. Говорили, что когда Перепелица вернулся на ферму, у Наташи Ростовой на глазах стояли слезы.

Итак, мы проходим мимо киноманов и направляемся к другому торцу здания. Там есть маленькая ветхая дверца – вход в библиотеку. И опять напрашивается отступление. Но виной тому не кто иной, как все та же женщина. Они на каждом шагу. Мы постоянно спотыкаемся о них, падаем, подымаемся, чтобы вскорости снова упасть.

Это подлинная история, а не мистификация. Она произошла со мной на двенадцатом месяце службы. Меня только что посвятили в «черпаки» – деды двенадцать раз приложились столовым черпаком по заду, что означало – первую порцию парень выхлебал. Тогда я еще числился в отделении штукатуров-маляров, по утрам поигрывал на трубе в полковом оркестре и в среде командного состава был заподозрен в интеллигентности.

– Нужно побелить потолок в библиотеке, – сказал замполит майор Коновал, прохаживаясь перед строем нашей роты.

– Сделать это нужно быстро, качественно и… – Коновал остановился, – корректно.

Все посмотрели на меня. Из нашей роты я один посещал библиотеку. Может быть слишком часто, чтобы прослыть просто книголюбом. Дело в том, что в библиотеке работала Клара Ворон. То ли казачка, возможно молдаванка или даже цыганка.

Тяжелая волна черных с отливом волос, бледное личико с раскосыми карими глазами, влажные черешневого цвета губы и безобразный горб за спиной. Клара была почти карлица. Ее тело еще в детстве изуродовала какая-то зверская болезнь. Я не мог без содрогания смотреть на эти странно вывернутые ноги, кривые прутики рук. В ее теле не осталось ничего от женщины. Но я ходил любоваться ее лицом. Когда она сидела за своим столом, неподвижная, и смотрела в окно, за которым серел забор, оно было таким печальным, почти детским. Я брал с полки первую попавшуюся под руку книгу, прятался за стеллаж и упивался тонким переживанием.

– Веденеев, сколько тебе потребуется времени?

– До дембеля, – пошутил кто-то из строя.

– Трое суток ареста! – выкрикнул Коновал.

И остряка повели в каптерку за шинелью.

– Даю тебе три дня. Сделаешь и доложишь, как положено.

В понедельник я взял свой пульверизатор и отправился в библиотеку. Мимо меня маршировали роты военных строителей. Они выдвигались на объекты народного хозяйства. Маляры, штукатуры, каменщики, плотники, облицовщики, бетонщики, слесаря, шоферы и один кузнец. Впереди у них был восьмичасовой рабочий день, плюс час на обед. Основная задача: меньше работать, больше косить, что-нибудь украсть, кому-нибудь продать и как-нибудь выпить. Счастливые. А я шел к Кларе Ворон – женщине, на тело которой я не мог смотреть без содрогания.

Клара была уже на рабочем месте. Она поливала из лейки цветы, которыми были заставлены все подоконники в зале библиотеки. Заметив меня, она смешалась и присела на край подоконника. Ей было нелегко удерживать вертикальную стойку.

– Будете белить? – спросила она, спрятав лицо в куст аспарагуса.

– Мгу, – выдавил я.

Что-то показалось мне странным и непривычным в поведении библиотекарши. Вернее даже не в поведении, а в атмосфере самой библиотеки. Сейчас-то я могу это «что-то» сформулировать: флирт – вот что я почувствовал тогда, но не распознал. Наверное потому, что это было не веселое, искрометное, обворожительное кокетство, а полузадушенное, исковерканное желание мужской ласки.

– А как же книги? – пыталась поддерживать разговор Клара.

– А давайте сделаем вот что, – заговорил я пободрее, зашел в зал, отставил пульверизатор и осмотрелся. – Мы сдвинем все полки сначала в один конец зала. Затем освободившуюся часть застелем газетами, и я побелю над ней потолок. Потом все наоборот. Идет?

– Но ведь полки тяжелые! Как вы будете их двигать?

– В армии главным двигателем является приказ!

С этими словами я подошел к телефону, что стоял на столе, и набрал номер замполита части.

– Майор Коновал слушает, – послышался хмурый голос.

– Говорит рядовой Веденеев! Разрешите доложить, товарищ майор?

– Ты что, уже побелил?

– Никак нет. Нужно полки с книгами передвинуть. Одному мне не справиться, товарищ майор.

В трубке повисла пауза.

– Да… слушай, я и забыл, что там книг полно. Ладно, сейчас пришлю тебе пару гавриков с губы.

Я положил трубку и заулыбался.

– А давайте мы с вами пока чаю попьем, можно? – спросил я.

– Конечно, – ответила она и наконец-то спрыгнула с подоконника, – пойдемте в кабинет.

Пока два арестованных военных-шофера, схлопотавшие пять суток за употребление спиртных напитков, под окрики Чуба двигали в зале полки с книгами, мы пили чай с карамелью и беседовали. Я был поражен. Клара знала все и обо всем. Я забыл всякую предосторожность и развесил уши. Начали мы с музыки, потому что я объявил Кларе о своих занятиях в музыкальном училище. Она поведала мне о причудливой и трагической судьбе Бетховена, о толстом и некрасивом Шопене, о горьком пьянице Мусоргском. Да, она умела рассказывать о чужих страданиях, наверное потому что сама жила в вечных муках.

На следующий день, пока те же лица делали перестановку декорации, в кабинете шло второе действие закрутившейся драмы. Мы говорили о поэтах. Вот пал на Черной речке Пушкин, вот вздернулся в «Англетере» Есенин, вот Маяковский пустил себе пулю в сердце, а на авансцену уже выходила Цветаева с неминуемой петлей на шее, когда в дверь просунулась чубатая голова Чуба:

– Готово вже! – съехидничала голова.

И был день третий. Я уже промыл и свернул свой пульверизатор. Оставалось только развесить шторы. Пододвинув к окну стол и установив на него стул, я влез на верхотуру. Клара с утра была суетлива и бестолкова. Она ходила за мной и, казалось, вовсе не понимала, о чем я ее спрашиваю. Это напряжение передалось и мне. Я потянулся к гардине, наступил на штору и… Рухнул. Клара взвизгнула и упала рядом. Я выбрался из-под шторины и наткнулся на ее бледное лицо.

– Клара, похоже что-то упало?! – попробовал отшутиться я и… погладил ее по щеке.

Зачем я это сделал?

Клара уткнулась в мою ладонь и заплакала.

– Да я даже не ушибся, Клара! Ну, правда. Вот посмотрите, я хожу, прыгаю, стою на руках. Клара, ну, не надо… Клара…

Вдруг она резко оборвала рыдания и посмотрела мне в глаза. Я обомлел.

– Игорь, а вы смогли бы…

– Что?

– У меня дома побелить потолок.

– Я?!

– Да вы.

– А у вас что, не белено?

– Нет.

– Но ведь я на службе, как я…

– Я договорюсь с Коновалом.

Ее неожиданная и резкая решительность загипнотизировали меня.

– Конечно, Клара, я все сделаю, – сказал я, слабо улыбаясь. – А вы расскажете мне о Ван Гоге.

Прошла неделя. Я уже почти успокоился, как вдруг:

– Веденеева к замполиту! – пронеслось по роте поздно вечером в пятницу.

Я почистил зубы, застегнул крючок на воротничке, подтянул ремень, рассправил гармошку на сапогах и отправился в штаб.

– По вашему приказанию…

– Проходи, садись, – оборвал мой доклад майор Коновал.

В кабинете, отделанном деревом, было уютно. Пахло коньяком и дорогими сигаретами. Я прошел и сел насупротив.

– Куришь? – спросил Коновал и двинул в мою сторону пачку «Мальборо».

Я недавно бросил из-за обострившегося гастрита, но даже если бы у меня была язва… Короче, мы закурили.

– Из дома пишут?

Я поперхнулся:

– Мгу.

– Как там у них?

– Все нормально.

– Девчонка пишет?

– Уже нет.

– Причины?

– Замужество.

– Ясно.

Коновал бросил в пепельнуцу фильтр – все, что осталось от сигареты после пары затяжек – и выложил оба своих кулака на полированную поверхность стола. Кулаки были большие и розовые. Коновал, вообще, весь был большой и розовый, а волос на голове желтый.

– Не буду темнить, Веденеев, на тебя выписана… увольнительная. На субботу и на воскресение. Получается на два дня. Задача простая – побелить потолок у библиотекарши на квартире. А теперь поговорим как мужчина с мужчиной. Скажу прямо, человек она, конечно, что и говорить, башковитый. Но сам понимаешь, как-никак, но она, вроде как, еще и женщина… Короче, сынок, действуй по обстановке. Понимаешь, ситуация вышла из-под контроля, теперь все от тебя зависит. От твоей, если можно так выразиться, человечности.

Коновал вспотел. Я совсем засмущался от его, если можно так выразиться, мучительно-серьезной доверительности.

– Ну, уяснил задачу?

– Так точно, товарищ майор, – пролепетал я.

– Молодец… Как звать-то тебя?

– Игорь.

– Иди, отдыхай, Игорек, – сказал майор Коновал и протянул мне свою пачку «Мальборо».

До дембеля она будет храниться у меня в тумбочке.

Я весь испереживался, пытаясь уяснить себе, что же происходит – Клара не женщина, увольнительная не самоволка, я иду к ней белить потолок, но она ведет себя не адекватно, вот и майор Коновал намекал на человечность – ничего не сходилось! Обессилев, я уснул еще до отбоя и не раздеваясь. Меня никто не тронул. А утром разбудил сам старшина.

– Иди в каптерку, – сказал Вертоух, глядя на меня совсем не по-военному, – там Трофим для тебя все приготовил. Оденешься, потом бегом в столовую, подойдешь к Алиеву, он тебя покормит. Увольнительная на КПП.

– Спасибо, товарищ старшина, – сказал я, и мне первый раз захотелось остаться в части.

– Хм… спасибо говорит, – вдруг улыбнулся старшина. – Ты откуда родом-то, Веденеев?

– Из Башкирии.

– Знаю. Воздух у вас там чистый, потому что хвойных лесов много. А хвоя – она, брат, похлеще дуста на любого микроба действует.

– И пахнет лучше, – ответил я в тон старшине, чтобы отблагодарить за заботу.

– Ну, это кому как. На вкус и цвет товарищей нет. А вот микроб – он для всех зараза. Ну ладно, действуй, Веденеев, только не оставляй следов.

И ушел.

Следов? Каких еще следов? От побелки? Или… Дальше думать не хотелось.

Трофим нарядил меня в новенькую парадную форму из своих фондов. Но перед этим он выложил передо мной свежий комплект гражданского нижьего белья, т. е. майку, трусы и носки в одном пакете.

– Мейд ин Поланд, – сказал Трофим. – Пусть «духи» простирнут потом и вернешь. А если честно, зема, не завидую я тебе.

– Кончай, Трофим, – обрезал я.

– Да я-то кончу, а вот ты…

Я взял фуражку и вышел. Трофим догнал меня на крыльце казармы.

– На вот деньги на фаныч, – сунул он мне в руку свернутую купюру, – все полегче будет, и еще старшина просил передать, что если на вечерней проверке тебя не будет, значит не будет. Увольнительная у тебя завтра заканчивается. Бывай.

И ушел.

Алиев выставил передо мной тарелку жареной картошки, полбуханки белого хлеба, полстакана сметаны, две порции сливочного масла, яйцо и кружку горячего какао.

– Как, ты говоришь, ее имя, а? – спросил он, когда я отставил от себя пустую тарелку.

– Клара, – ответил я и намазал первую шайбу сливочного масла на белую горбушку.

– Не русская, а?

Алиев был красивый азербайджанский мужчина-хлеборез. Я его никогда не видел в форме. Он всегда ходил в белоснежном костюме, который ему специально пошил наш полковой швей.

– Не знаю, – коротко ответил я, потому что решил заделать себе двойной Цукунфтсмузик, и мне не хотел отвлекаться.

– Слушай, я ее видел. Но, клянусь аллахом, не обращал внимания.

Я молчал и ел.

– Слушай, хочешь честно скажу, я бы лучше на пятнадцать суток к Чубу пошел, чем в такое увольнение, клянусь аллахом, а!

Сержант Чуб был грозой гарнизонной гауптвахты. И гордые чеченцы, и шумные азербайджанцы, и вдумчивые молчаливые прибалты, и безалаберные русские – все мы опасались маленького скрытного паренька с Западной Украины.

– Поэтому тебя и не послали, – ответил я и вышел из-за стола.

Двойной Цукунфтсмузик под какао сделал свое дело. Я обрел бодрость духа.

На КПП меня поджидал Чуб.

– Ну, як? Готов вже? – спросил садист-самоучка.

– Пошел ты в жэ, – нагло ответил я.

Чуб сжался в сочашийся злобой ком и надавил на педаль. Я прошел сквозь вертушку и оказался вне территории части.

Была весна. Широкая березовая аллея, которая вела в поселок, походила на зеленый тоннель, убегающий куда-то в глубь земли. И было тепло. Свежо. И все, что произошло со мной за этими воротами с красной железной звездой, вдруг представилось мне сплошным наваждением. Первые минуты, пока я шел и наслаждался отсутствием перед собой затылка впередистоящего, я даже не помнил, куда я иду. Как веселый маляр из какого-нибудь игривого мюзикла, я шел с пульверизатором на плече и высвистывал «Неаполитанский танец» Петра Ильича Чайковского. Но когда я вынырнул из тоннеля и оказался на главной площади поселка с его симпатичными двухэтажными домами под черепицей, бесконечными клумбами и белыми скамейками, я вспомнил про Клару. Вспомнил, рассмеялся и запечалился. Ну что может быть общего между Кларой и теми ослепительными мечтами, которые я связывал с познанием женщины? Клара, Клара… бедный, несчастный человечек, которому я должен помочь устроить домашний уют. Я позвонил в дверь ее квартиры в полной решимости не только побелить потолок, но и переклеить обои, выложить финским кафелем ванну и туалет.

То, что я увидел после того, как дверь открылась, спутало все мой планы.

Клара, Клара! Бедная, несчастная… женщина.

Она завила волосы, подвела глаза, подкрасила губы. Хитро скроенное платье прятало от глаз линю ее тела от шеи до щиколоток.

– Проходите, – сказала она, прячась за дверь.

Я проскочил в комнату и остолбенел. Ее гнездышко было устроено по высшему разряду. Дорогая старинная мебель, которую я видел только в кино и в доме-музее А.С. Пушкина. Стены увешаны картинами, на полу ковры. Круглый стол посередине гостиной был сервирован на две персоны. Я крепче сжал пульверизатор.

– Это мне от бабушки досталось, – услышал я голос позади себя.

– А где белить? – спросил я и повернулся.

Клара стояла у косяка. Руки у нее дрожали.

– Там, – махнула она куда-то в сторону и еле слышно выговорила, – в кладовой.

Я взял себя в руки и улыбнулся.

– А они там думают, что вам всю квартиру белить надо, и выписали мне две увольнительные на сегодня и на завтра. Но ночевать надо в часть… – добавил я и осекся.

Клара хотела что-то сказать, но не смогла.

– А давайте, мы сегодня проволыним денек! – изобразил я неистовый восторг по поводу нежданно посетившей меня удачной мысли. – Ведь там… в кладовой делов наверняка не много? – и я бросился на поиски кладовой. Я метался из ванной в туалет (они были отделаны плиткой невиданной красоты), бегал по прихожей и кухне, пока не уткнулся в маленкий закуток, который можно было выдать за кладовую.

– Да я тут за пятнадцать минут управлюсь! Посмотрите, сырости нет, значит грибка не будет, следовательно и купоросить незачем. Остается смыть старую побелку – это пять минут. Пять на просушку, плюс пять на побелку. Всего пятнадцать! А мы с вами лучше поболтаем, вон у вас сколько книг старинных, музыку послушаем… Что это за пластинки?

Моя горячка передалась и ей.

– Это оперная музыка: Моцарт Амадей, Верди Джузеппе, Вагнер Рихард… А здесь симфоническая: Бетховен, Гайдн, Римский-Корсаков, Рахманинов… Вы хотите сразу слушать? Или может, я подумала, у меня есть окрошка и домашние пельмени со сметаной…

– Пельмени?! Клара! Вы серьезно?! Я двенадцать месяцев не видел ничего подобного! Покажите.

– Они в холодильники… Я думала, может сначала окрошку, или вот салат…

– Окрошка! Салат! Для меня это сейчас звучит, знаете, как в детстве апельсины зимой.

– Действительно. Вы знаете, это так сразу понятно – как апельсины зимой! У вас очень образное мышление.

– А выпить? Клара, есть у вас выпить?

– А вам можно разве?

– Несите!

Мы побежали на кухню. Она выронила ящик из кухонного стола, когда искала штопор. Я вилкой протолкнул пробку в бутылку и залил вином китель. Помчались обратно в гостиную, запутались в подвернувшемся пульверизаторе. Наконец, наполнили бокалы и выпили. Уткнувшись в свои салаты, притихли.

«Почему она так нервничает?» – задавал я себе вопрос.

«Потому что она хочет!» – сам же и отвечал.

«Что же делать!?»

«Пей!»

Потом грохотали литавры, выли скрипки, резали слух духовые и верещало колоратурное сопрано.

Она первая взяла мою руку и сжала. Я посмотрел в окно. Было еще слишком светло. Я усиленно пытался пердставить себе, что рядом со мною не Клара, а Оля. И чем отчетливее я чувствовал нарастающее возбуждение Клары, тем недосягаемее становился для моего воображения образ Оли. Самое неприятное место было у меня между ног. Там ощущался какой-то мерзкий кисель. И вдруг Клара застонала. Холодной сыпью брызнуло меня по спине. Что-то в этом полувое, полувопле послышалось мне знакомое. Я обхватил ее лицо руками и приблизил свои губы к ее губам. Она набросилась на меня. Я вспомнил. Такой же зверь бушевал во мне прошлой весной, когда покидала меня первая моя любовь.

– Оля! Олечка! – шептал я, проникая Кларе под платье…

Да…

Хуй неподвластен нашему разуму. Ему плевать на такие понятия, как жалость, сочувствие, справедливость. Ему подавай возбуждение. В общем, хуй не стоял, меня тошнило, потом прошиб понос. Клара впала в истерику, требовала Бога ниспослать ей смерть. Я с испугу вылакал все спиртное и слинял.

Клару я больше не видел. Она уволилась из библиотеки нашей части. А я получил пять суток ареста, за то, что полуголый и пьяный бегал по всему поселку, скрываясь от патруля.

Вот так случилось тогда, при странных и мутных обстоятельствах. Но сейчас все было предельно просто, как и следует при «кромешной ясности». Мы шли в самоволку, в наших фаллосах перекатывались «мотороллеры», нам нужна была Женщина, и со мной был Ключник.

Ключник величайший реалист-практик. Любое его шевеление(будь то телодвижение или полет мысли) что-нибудь да означает. Оно всегда из чего-нибудь да проистекает и уж обязательно во что-нибудь да выльется. И как правило в пользу Ключника.

– Шесть бутылок 33-го, две банки кильки в томате, буханку черного, две пачки «Явы» и коробку спичек, – заказывает Ключник и выбрасывает на прилавок четвертной. – Сдачи не надо.

Пугачиха щелкает костяшками счет.

– А ее и не будет.

– А я знаю.

Пугачиха, фыркнув, склоняется над ящиком с портвейном. Мы обозреваем ее потусторонние ляжки.

– Колени не обтрухайте, – выпрямляется продавщица и выставляет на прилавок батарею бутылок.

– Не волнуйся, у нас трухи на всю Московскую область хватит, – переправляет боеприпасы в холщевую сумку Ключник.

– Сынок, тебе жизни не хватит, чтобы меня только-только взволновать.

Трудно было на это заявление чем-либо возразить. Своим мистическим телом Пугачиха волновала весь Московский военный округ. От рядового Кукурузы до проверяющего генерала из Министерства Обороны. Все из-под спуда помышляли о ней. Каждый на свой манер. Пока помыслы не вызревали в замыслы, которые приводили к одному и тому же действию с идентичным финалом. Никому еще не удавалось насытить ее сверхъестественное чрево. Как гигантская пиявка, окутывало ее космическое вожделение очередную обезумевшую жертву и через мгновение сплевывало жалкий обсосок.

Рассказывали, что однажды, дюжина уязвленных дембелей, каждый из которых в свое время потерпел фиаско на пуховом животе Пугачихи, сбились в артель и решили единым напором вторгнуться в горнило Черной Дыры, чтобы выйти победителями. Пугачиха не возражала, но выдвинула одно условие – дюжина должна была разбиться на пары. И того, значит, выходило шесть подходов дуплетом с круга. «Не умрем на первом, так задолбим на втором!» – рассчитывали дембеля. И первая пара выдвинулась на позиции.

На первом круге дьяволица лишь слегка пошалила с ребятишками. А те размялись и настроились на затяжной победный натиск. Но на втором круге Пугачиха устроила им свой коронный всос. Как она это делала – вопрос праздный! Как вырваться из ее всепоглащающей воронки? Вот вопрос жизни и смерти! Вы, наверное, видели или, по крайней мере, слышали, как змея натягивает себя на яйцо. Вот, примерно, то же самое испытали на себе и возомнившие дембеля.

– Если бы я поставил целью всей своей жизни уебать Пугачиху насмерть, место в книге рекордов Гиннеса было бы мне обеспечено, – заявляет Ключник, когда мы покидаем вино-водочную лавку. – Но встает вопрос, а на хуя мне это надо?

И возражать против этого тоже не имеет никакого смысла. Ключник виртуоз логических обоснований нелогичного поведения.

И вот мы в засаде. Место странное. Под мостиком, что перекинут через захламленный ручей. Здесь сыровато и попахивает болотцем. Но неподалеку автобусная остановка – сюда прибывает и отсюда же отправляется автобус, единственный транспорт, который связывает поселок с другим миром.

– Здесь у нас все карты, как на ладони. И в основном козырные, – поясняет Ключник преимущества избранной им позиции и откупоривает бутылочку, для приобретения куражливого запашка. – В парке или у кинотеатра с бухаловым нас Чуб в момент вычислит, это раз. Во вторых, там только эти мокрощелки тусуются, с которыми до вечера придется анекдоты травить, потом в кустиках за пизду подержишься и на нары в сухую шары гонять. Нам это надо?

Нет, этого нам не надо. Этого уже достаточно. И поэтому я полностью отдаюсь во власть Ключника. Он знает главное – кто дает, а кто не дает.

Ключник раскусил женщин еще в пятнадцатилетнем возрасте. В ту пору он был смазливым пончиком с золотистыми кудряшками. Он так стеснялся своей упитанности, что боялся смотреть на девушек даже исподтишка. Ключник-мальчик увлекался авиамоделизмом. Целыми днями он выпиливал лобзиком нервюры, собирал из них крылья и оклеивал их папиросной бумагой. Вечерами читал журнал «Моделист-конструктор», а ночами воображал полеты на аппарате собственной конструкции.

Но его мечтам не суждено было сбыться. Обеспокоенная нелюдимостью своего сына, мама Ключника решила оторвать его от пагубных журналов и отослала на летние каникулы к своей сестре в Новгород. В древнем городе Ключник познакомился со своим двоюродным братом – призывником Жорой, которому осенью предстояло стать новобранцем. По этому случаю Жора уволися с работы и ударился нагонять упущенное. Он сразу полюбил своего меньшого братишку и не отпускал от себя ни на шаг.

Как-то утром родственники закупили ящик «Изабеллы» в одном из продмагов великого города, и тут появилась эта женщина-вулканолог на своих «Жигулях». Жора уже знал ее с лучшей стороны и держался независимо. Вулканолог сама вызвалась подвезди их до дома. Ключник оказался на переднем сидении. Вулканолог прикурила сигарету и ударила по газам. Никогда в своей жизни не ездил Ключник с такой скоростью. Всю дорогу он не мог оторвать взгляда от красной стрелки спидометра, что подрагивала на цифре 140! А вечером того же дня Жора вытащил Ключника из постели и сообщил, что вулканолога взволновал его взгляд, которым он буравил ее коленки, и теперь она требует доставить ей «…этого пончика на тарелочке с голубой каемочкой».

– Какие коленки?! Какие тарелочки?! – кричал Ключник. – У меня до сих пор живот крутит от такой езды! Я даже не помню, какого цвета у нее волосы!

– Крашенные, – сказал брат и вынул из кармана бутылку «Перцовки». – На, глотни пару раз, она хорошо крепит. И пошли, женщина ждет.

Ключник пробовал улизнуть, но старший брат взвалил его себе на левое плечо и понес.

– Вот вам пончик, – сказал Жора открывшей дверь женщине-вулканологу, – а вот и тарелочка с голубой каемочкой, – и протянул сетку с бутылками портвейна.

Расположились на кухне. На стенах висели фотографии с видами действующих и потухших вулканов, а также портреты суровых бородатых мужчин. По углам торчали булыжники вулканических пород.

Пили стаканами. Брат между дозами пел под гитару песни про дальние странствия. Вулканолог курила.

Когда портвейн вышел, брат встал:

– Ну, я пошел, – сказал он.

– И я, – попробовал подняться Ключник, но пол взметнулся у него из-под ног, и авиамоделист оказался в руках вулканолога.

– Тяжеленький, – сказала женщина мужественной профессии и потащила четырехпудовый пончик в свою спальню.

Там она оголила трепыхающееся тело и сгребла в свои мозолистые ладони невинные яйца.

– Как парное молоко! – воскликнула исследователь каналов и трещин земной коры. Облизнулась и принялась взбивать сливки.

Из журналов Ключник многое знал о реактивной тяге. Своими руками юный конструктор соорудил и отправил в небо несколько реактивных снарядов. И вот теперь он чувствовал, как у него между ног вызревала сверхмощная ракета из живой плоти. Когда тяга возросла до чудовищных размеров, вулканолог скинула с себя платье, отбросила трусики и запустила ту ракету в свой открытый космос…

Ключник вцепился в мощные бедра вулканолога и полетел. Перед его газами раскачивались огромные груди, как колокола благовестные. А скорость все нарастала и нарастала. И вдруг вулканолог выпрыгнула, выгнулась вся, как серп, и опустилась последний раз, словно кузнечный молот.

– Мама! – успел крикнуть Ключник и впал в беспамятство.

Очнулся с ваткой нашатыря под носом.

– Давай, давай, пончик, мы только начали, – подбадривала его голый специалист по геологическим образованиям. Она усадила его на кровати, заботливо подложила под спину подушки и установила перед ним поднос.

– Тебе надо подкрепиться. Сейчас я принесу красного вина и бараньих ребрышек, – и пошла на кухню.

А Ключник смотрел ей всед и видел огромную жопу с вздернутыми ягодицами и дымящимся кратером между ними. В Ключнике проснулся самец. Когда ближе к вечеру нового дня за братом пришел Жора, из спальни вышел совсем другой человек. Смахнув пот со лба и отдышавшись, Ключник-мужчина велел Жоре бежать домой, изъять из его чемодана все деньги, что были укрыты в маленьком потайном карманчике, которые он последние несколько лет копил на мотор для своего будущего дельтаплана, и на всю сумму купить красного вина и бараньих ребрышек.

Целый месяц прожил Ключник у вулканолога. Они сломали кровать, проели его и ее деньги, похудели по 10 кг на брата. Наконец, вулканологу пришла телеграмма, в которой сообщалось, что на Камчатке задымилась Ключевская сопка. Вулканолог собрала рюкзак, они молча выкурили по сигарете, и она улетела далеко на восток. А Ключник остался. Но теперь его уже не волновали летательные аппараты, что тяжелее воздуха. Теперь его донимала только реактивня тяга, что бушевала у него между ног. Помог Ключнику его особый склад ума, благодаря ему он не попал в яму, полную траго-мистико-сентиментальных испражнений, в которую так легко угодил я. Ключник вывел свою знаменитую формула: Дает – плюс. Не дает – минус.

Отрицательные варианты Ключник просто отбрасывал.

– Опа-на! – вытянул шею мой компаньон, устремляя свой взгляд, поверх меня. Я добил вино из откупоренной бутылочки и обернулся. По тропинке, что вела от остановки к мостику, семенила троица. В спортивных костюмах и с тяпками на плечах.

– Камариха с выводком, – определил Ключник и поспешно высморкался. Верный знак – если Ключник высморкался, значит резоны на нашей стороне.

Бабушка-мать, дочка-мать и дочка-внучка надвигались.

– Будь на готове, я попробую взять их за жопу, – распорядился Ключник и покинул укрытие.

Я укомплектовал сумку и принял выжидательную стойку.

Семейство Камариных славилось в поселке своей блядовитостью. Старшая Камариха родила среднюю в 16. Средняя младшую в 15. Младшая в 14 тоже что-то родила, но неудачно. С тех пор за ней стали замечать разные странности: то она встанет посередине перекрестка в военной фуражке с бабушкиной скалкой и примется изображать регулировщика, то в белом халате явится на КПП части и потребует от дежурного вывести весь личный состав на прививку от брюшного тифа, а однажды она даже умудрилась попариться в мужской бане. Все так оно и было, но мы были в самоволке, сумку оттягивали пять бутылок портвейна, а на мостике томились под нашими взглядами три пары разносортных титек.

Ключник коротко свистнул – он взял их за жопу.

Старшая не сводила глаз с нашей холщовой сумки. Средняя безумолку хохотала и тыкалась лбом мне в плечо. Младшая лузгала семечки.

Пришли к ним на квартиру.

– Девочки, мир на пороге Третьей мировой войны, так что жить нужно в темпе, – гоношил хозяек Ключник, вскрывая консервы.

Старшая сняла с головы платок и повязала его за место фартучка. У нее были седые волосы. Средняя втащила на кухню два стула и села рядом со мной.

– А можно с вами поближе познакомиться? – спросила она сквозь смешок и пощупала меня за колено.

Я обвил ее талию дотянулся до титьки и помял. Она была, как полусдутый воздушный шар.

Младшая плюхнулась мне на колено и уткнулась в консерву. Другой рукой я опробовал ее дойки, здесь были упругие тенисные мячики.

– Девочки, поднимем бокалы, чтобы не угасал огонек в вашем доме! – крикнул Ключник, и мы опрокинули по первому стакану.

– Кайф! – сказала старшая и потянулась к бутылке.

– Мать, не гони, – опередил Ключник и пересадил младшую к себе на колени.

Потом повели разговор о чем не помню. В одной руке у меня был стакан в другой мягкая теплая титька.

– Потанцуем, – оповестил всех Ключник и унес младшую в темную комнату.

– Еще есть где потанцевать? – спросил я у средней.

– У меня своя комната, – гордо сказала она.

Я ничего не испытывал, кроме чувства долга. Повалил жертву на кровать, молча стянул с нее трико вместе с трусами, бросил тряпье на пол, раздвинул колени и пригляделся… Пауза… Да… Я прошел длинный путь – от розового зародыша толстенькой девочки Полины до мохнатой пахучей развороченной пизды подмосковной бляди… Тернист был тот путь, орошен слезами, облагорожен страданием, разукрашен иллюзиями, но я шел и шел и вот теперь должен был вкусить от плода, или урвать кусок от пирога… Черт! Я ничего не испытывал, кроме чувства долга. Схватился за член – он был тверд. «Странно, – подумал я, – наверное, я стал, что называется, настоящим мужчиной».

– Мне холодно, малыш! – пропищала пизда.

Я навалился.

Шпок!

Член провалился в яму, полную теплой жижи.

– Ой! – вздрогнула подо мной женщина. – Что это у тебя на нем?

– Мотороллер, – сказал я и дал газу.

«Ой, ой, мама, ой, ой, мамочка, ой, ой, родненький, ой, ой…»

Чувство долга и еще чуть-чуть гордости.

– Перекурим, – сказал я и вынул.

Ключник и младшая уже вернулись на кухню и налегали на вторую консерву.

Старшая пела – невнятно, но громко.

– Девочки, – заорал Ключник, схватившись за стакан, – за то, чтобы не угасал огонек у вас между ног!

Выжрал и поволок среднюю в темную комнату.

Я схватился за член – он был тверд. Чувство долга не покидало меня. Чувство гордости подхлестывало. Я выдернул стул из-под младшей, она рухнула на пол, продолжая прожевывать рыбную плоть. Я опустился на колени и забросил ее ноги себе на плечи.

Шпок!

– Нарьян-мар, мой Нарьян-мар, городок не велик и не мал! – задорно выводила бабушка, пока я настойчиво и упорно работал над ее внучкой.

Младшая сначала откровенно скучала, потом, как бы прислушавшись к себе, глубоко задышала и вдруг, схватив меня тремя пальцами за нос, словно за ключ передатчика, выпустила в эфир радиограмму:

Тире точка тире

тире тире тире

тире точка

тире тире тире точка

точка тире

точка точка тире тире!

«К-о-н-ч-а-ю!» – перевел я и, стиснув зубы, набавил темпа.

Кончала она долго и, казалось, болезненно. Я ощущал своим членом ее внутренние спазмы. Странно, вернее сказать, дико, но я крепко держал ее за бедра, пытаясь вдавить член все глубже и глубже, я смотрел на ее корчи и представлял себя крокодилом, стиснувшим свои челюсти на шее какой-то теплокровной твари. Жертва трепыхалась в предсмертной агонии, а я все давил и давил. Наконец она обмякла, развалилась и через мгновение зархапела.

Я вынул, влез на стул и уставился на свой торчок. В дверях кухни появился Ключник. Он был голый и у него тоже стоял.

– За то, чтобы у нас никогда не падал! – был его следующий тост.

Выпили. Старшая дремала, уронив голову на дуршлак. Ключник шумно перевел дух, кинул взгляд на младшую, поглядел в темноту комнаты, где оставил среднюю и положил свою руку на плечи притомившейся старушки. Она открыла глаза и ласково посмотрела на нас.

– Ну, что, мать, пошли, – обреченно сказал Ключник.

Когда мы уходили, семейство в полном составе отдыхало. Я смотрел на это лежбище переебанных сучек и испытывал только одно – чувство исполненного долга. И еще я был преисполнен гордостью. Крутой «дедушка СА», настоящий мужик. Похоже, Ключник тоже испытывал нечто подобное, потому что, выходя из подъезда, он с восторгом громно и троекратно пукнул.

А в роте нас ждала засада. И хотя мы влезли в окно умывалки, разделись, спрятали форму в мусорные бачки, в одних трусах пробрались в спальное помещение и даже юркнули в свои кровати, но тут же вспыхнул свет и раздалась команда:

– Рота, поъем!

– Веденеев и Ключников, выйти из строя! – скомандовал Вертоух, и глаза у него блестели интенсивнее, чем козырек на фуражке.

Мы, покачиваясь, покинули строй – два шага вперед и поворот на 180.

– Где были во время вечерней проверки? – начал допрос старшина медленно надвигаясь.

– В клубе, – выговорил Ключник первую половину условленной фразы.

– Играли в шахматы, – закончил версию я.

Вертоух прошел мимо нас. Я видел, как раздувались его ноздри. У него был уникальный нюх, у этого прапорщика.

– Спустить трусы, – приказал Вертоух.

– Ну, товарищ старшина, – заулыбался Ключник.

– Это приказ!

Рота замерла, и мы выполнили приказ.

Сто тридцать человек с восхищением рассматривали наши вздувшиеся, кровоточащие члены. Рейтинг нашего авторитета пополз вверх.

– Трое суток ареста! – подсобил этому росту старшина.

– Есть! – рапортовали мы.

Вот так все оно и было. Два года. 24 месяца. 730 суток. 17520 часов. 1051200 минут. 63 миллиона 72 тысячи секунд. И я уже почти похоронил свою мечту о том странном чувстве, которое чудилось мне, когда я смотрел на женщин юными глазами, когда страдал и мучился первой своей любовью. Моя греза о Совершенном Восторге протухла в затхлом солдатском быту, была растоптана тысячами грязных кирзовых сапог, рассмеяна едкими армейскими шуточками и извращена до пошлой скверны «кромешной ясностью» коллективного бытия. «Прощай! Прощай!» – иногда кричал я ей во сне и просыпался в слезах. Но…

Я опускаю небольшой промежуток времени, в течении которого я переместился из в/ч 43006 на берег озера Аслыкуль, затерянного среди полей и лесов Бугульминско-Белебеевской возвышенности Южного Урала. Мое психофизическое самочувствие этого периода можно сравнить с клинической смертью, когда человек находится в состоянии ноля и у него равные шансы сыграть в плюс или минус. Все зависит от… Божьего промысла!

Вновь я оказался один на один со всем открытым миром. Миром свободы, весны и… Любви.