Борис Можаев АНОНИМ

Я вынул из кармана тетрадный листок, развернул его и подал председателю месткома:

– Можете определить, кто писал?

Листок был плотно исписан крупным неровным почерком – буквы валились кучно то вправо, то влево, как будто в нетрезвом виде хороводную танцевали.

Председатель сначала посмотрел на листок, потом на меня, – выражение его сухого, желчного лица было хмурым и подозрительным.

– А кто вы сами? – спросил он.

Я подал ему свой писательский билет. Он, не торопясь, надел очки, раскрыл билет, сверил фотографию – похож ли? Потом стал перелистывать, смотреть уплату членских взносов.

– Билет ваш недействителен, – сказал он наконец.

– Почему?

– А печати за нынешний год нету.

– Членские взносы еще не заплатил.

– Вот, вот…

– Ну и что? Билет выдается на всю жизнь.

– Интересно! – его морщинистое лицо оживилось, теперь он глядел на меня исподлобья, через очки, с веселым удивлением. – А ежели я, к примеру, в прошлом годе в милиции работал? Так что ж, и теперь мне положено носить милицейское удостоверение?

– Носите себе на здоровье.

– У нас место работы по наследству не выдается на всю жизнь. – Он встал и в упор поглядел на меня: – Есть у вас еще какие-нибудь документы?

Я вынул командировочное удостоверение от газеты, потом паспорт. Он рассматривал все тщательно и долго, наконец вернул мне документы и пригласил к столу.

– Значит, в редакцию написали? Аноним! Сейчас мы его раскусим. – Он взял тетрадный листок и стал читать: – «Как вам небезызвестно, в селе Алексашине на ткацкой фабрике директор Васютин женщин при себе держит. А которые ему не поддаются, на мотание шпулей перегоняет…» – он и дочитывать не стал. – Ясно, как божий день, – Демушкин написал.

– Кто он такой?

– Ткач. На дому работал. А в прошлом годе мы все домашние станы на фабрику перевезли… В цех. Вот он и обиделся.

– Как вы догадались, что Демушкин писал?

– Очень просто. Демушкин жалобы во все концы пишет – и в райком, и в милицию, что его незаконно в цех перевели. И все жалобы начинает одинаково: «Как вам небезызвестно, в селе Алексашине…» и так далее. Сказать вам по секрету, он еще в колхозе жалобы на всех писал. У меня все на учете.

– Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали?

– То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был. Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли. Меня – в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно?

– Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была?

– Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот какая перестановочка получилась.

– Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники?

– Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще как… У меня самого восемьдесят трудодней.

– Ничего не понимаю… Тогда зачем же ткацкую артель отделили от колхоза, если все там работаете?

– Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая. Колхоз, он и есть колхоз… Должен в землю глядеть то есть, а не на производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше. Понятно?

– Уяснил… Пойду разыщу этого Демушкина.

– А я вас сопровожу.

– Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один.

– Ну, как знаете.

Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало хмурым и обиженно-постным.

Фабрика «Возрождение труда» размещалась в длинном двухэтажном доме да в какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании – кто скорее развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы. Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично дергала левая рука «погонялку», и затравленной зверюшкой метался из стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало бердо, слегка содрогались рамы… Скорее, скорее! А в воздухе плавали розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в горле…

Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы:

– Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть?

– Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не видывал. С детства!

– У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, – не без гордости сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: – Батан, бердо, ремиз… Тут всякая вещь под названием.

В конце зала сидело четверо ткачей.

– Который из них Демушкин? – спросил я мастера.

– А вон тот, лысый, что у окна сидит.

Я подошел к Демушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо:

– Это вы писали в редакцию?

Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил дубиной по голове.

– Вы или нет?

– Не знаю, про что вы говорите, – он наконец обернулся. – Я у вас лучше вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил… Имеет право он на дому работать или нет?

– Конечно.

– Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору фабрики.

– Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник?

– Да ведь оно с какой стороны поглядеть…

– Работаете в поле?

– А как же. Помогаем.

– Сколько зарабатываете?

– В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну, выкашиваем.

– А на фабрике сколько зарабатываете?

– Да когда как…

– В прошлом месяце сколько вы получили?

– В прошлом месяце я на лугах работал.

– Фу-ты, господи! Ну в позапрошлом?

– Не помню уж… Дело давнее, – он смотрел на меня с детски простодушным любопытством. – Какой там заработок! У меня, парень, пальцев у обоих ног нету. – Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук, снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал осторожно стягивать красный носок.

Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе, на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить – в насмешку он это делает или всерьез.

– Зачем снимать? Я верю. Не надо… – остановил я его.

– Как знаете, – он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой ступней. – Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.

– А что вы хотите?

– На дому работать.

– Как то есть на дому?

– А вот так… Стан поставил – и валяй.

– От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.

– Да мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты – вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится – встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, – наконец выдал он «секретную» цифру своего заработка. – Теперь мужикам один выход – бросать тканье да в отход итить.

– А в отходе больше зарабатывают?

– Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону… Заработаешь чего – так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами?

– Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?

Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.

– Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Ведро – в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю – шагай в цех, кто домой – тки. Зимой делать нечего – опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, – ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи… Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют.

Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю:

– Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода, – он провел ладонью выше колен. – Трава – одни макушки поверху. Мы и сшибаем их. Кабы зима ранняя не ударила. Вот запоешь! Коров придется сводить. – Он затянулся дымом и задумался.

– Семья-то большая?

– У нас семья и в работе подспорье.

– Дети помогают?

– А как же! У нас работа не только в цеху. Тут я за станом тку семь часов. А дома надоть шпули намотать, подготовиться… Значит, часа четыре ребятишки мотают. Видишь, оно у нас, дело-то, по-артельному поставлено. Одна видимость фабрики то есть.

– А если домашних нет?

– Тогда все самому надоть.

Я подозвал мастера, который вертелся возле нас:

– Скажите, сколько часов работают ваши ткачи?

– Семь часов…

– А где шпули они мотают?

Он замялся, поглядел на Демушкина, тот отвернулся и дымил, как паровозная труба.

– У нас есть тут пристройка… – сказал мастер. – Там наматывают шпули для платтовских станков.

– А для ручных станов где мотают?

Мастер опять посмотрел на Демушкина.

– А ручные станы в подспорье стоят. Они вроде как сверхплановые. Матрасы ткут – и больше ничего. Кули еще.

– Это неважно.

– Как неважно? Такую продукцию на поток не поставишь… индустриальную основу чтобы… А здесь на добровольных началах.

– Да боже мой! Где они шпули мотают?

– Ну где?.. На дому.

– Понятно. Пожалуйста, оставьте нас вдвоем.

Мастер отошел.

– Вы мне больше ничего не хотите сказать? – спросил я Демушкина.

Тот покосился на спину мастера и понизил голос:

– Ежели вы насчет женщин интересуетесь, которых притесняют, тогда пройдите в пристрой. Там есть Полька Мокеева. Только я ничего не писал и знать не знаю…

Пока мы разговаривали с Демушкиным, ткачихи переглядывались, делали какие-то таинственные знаки руками и наконец все перестали работать. Наступила непривычная тишина. Я шел к выходу и спиной чувствовал, как сверлили меня любопытные взгляды. И летел за спиной приглушенный говорок:

– Из райкома, что ли?

– Говорят, из газеты, Демушкин стукнул.

– Ну? Теперь его Васютин проглотит.

– А может, подавится?

Перед деревянной пристройкой меня догнал мастер.

– Вы Мокееву ищете? – торопливо спросил он.

– Я?!

– Мне Демушкин сказал, будто вы у него выспрашивали. Я сейчас позову.

И не успел я остановить его, как он растворил дверь и крикнул:

– Поля, выйди на минуту!

На пороге появилась женщина лет тридцати, в синей кофте и в цветной косынке. Она была недурна на лицо, и фигура еще сохранилась, особенно бросались в глаза ноги – сильные, хорошо развитые в икрах, и тонкие, сухие в лодыжке, обхваченные белыми носочками, словно забинтованные перед пробежкой. Вся она так и располагала, манила к себе; и только черные, узкого разреза глаза ее смотрели недоверчиво и диковато.

– Товарищ из газеты к тебе, – сказал ей мастер, улыбаясь. – Ты писала?

– Я никому не писала и никого не звала, – ответила она резко и неприязненно посмотрела на меня.

– Здесь какое-то недоразумение. Я вовсе не утверждал, что вы писали.

– Тогда чего же вам надобно от меня? – спросила она строго.

– Просто поговорить хотелось…

Она едко усмехнулась и сложила руки на груди:

– Ну, поговорите.

– Вы давно работаете на фабрике?

– Пять лет.

– В каком цехе?

– На механических станках.

– А теперь?

– Шпули мотаю.

– Почему вас перевели на шпули?

– У директора спросите. Ему видней, – она повернулась и ушла в цех, хлопнув дверью.

Я посмотрел на мастера. Он пожал плечами и скривил губы:

– Видите ли, она страдает от одиночества. И потому ей мерещится всюду, будто ее мужики преследуют.

– С чего бы это?

– Муж ее бросил. Тут у нас был киномеханик, артист. Ребенка оставил ей, а сам сбежал. С той поры она и сделалась вроде бы ненормальной. Все ей кажется, что мужики к ней пристают. Она и вас за такого приняла.

– Ладно, разберемся.

– А что, неужто письмецо вам прислали?

– Вы по заданию следите за мной или так? – не выдержал я.

– Одно мое любопытство, и больше ничего, – смиренно ответил он.

Я вышел на фабричный двор. На высоком конторском крыльце стоял, как гусак на дозоре, председатель месткома. Увидев меня, он юркнул в контору. Взойдя на крыльцо, я обернулся – на фабричном дворе стоял мастер и наблюдал за мной, а из дверного притвора густо выглядывали ткачихи.

Директор на этот раз оказался в кабинете. У него сидел председатель месткома да еще двое, про которых директор коротко сказал:

– Наш актив. Знакомьтесь.

Один из актива, высокий прыщеватый парень в фуфайке и в резиновых сапогах, оказался красильщиком, второй – громадный, краснолицый, словно ошпаренный кипятком, в суконном мятом пиджачке и в парусиновых туфлях, был завскладом.

А директор был нарядный, как снегирь: оранжевый джемпер, желтый галстук, пиджак пестрый в клетку и венец этого великолепия – серая зимняя шляпа немецкого фасона с приплюснутой тульей и с простроченными краями. Он встретил меня на пороге и достойно приподнял шляпу.

Говорил больше сам директор: худой, рыжий, с крупным носом и белесыми ресницами, он постоянно распахивал свой пиджак, картинно обнажая оранжевый джемпер.

– Между прочим, в наших местах писатель Куприн побывал. Описывал… Значит, со времен писателя Куприна наши селы полностью изменили свой облик, то есть электрифицированы, радиофицированы и тому подобное. Между прочим, видите напротив дом с мезонином? Фельдшер построил, сам, – он указал в окно.

Дом и в самом деле стоял с мезонином и весьма приличный.

– Интересно! Помните, как в рассказе Куприна фельдшер культурно развлекается? Водку с ландышем пьет, волкам подвывает… Черт-те что!

Актив засмеялся.

– Все изменилось, все! – патетически произнес директор.

– Да, это верно, – сказал завскладом, глядя на свои туфли. – Молодежь у нас хорошая. Все больше в образование идет. Здесь мало кто остается.

– Ну, мы не жалуемся. Рабочих у нас хватает, – сказал директор.

– А с колхозом у вас какие отношения? – спросил я.

– Помогаем. Каждый ткач должен отработать сто трудодней.

– Они что, колхозники?

– Бывшие. А есть которые и с паспортами, – ответил председатель месткома.

– Как им платят за работу в колхозе? Среднемесячный заработок?

– Нет, они на трудодни получают в колхозе, – ответил директор.

– А что платят на трудодни?

– Посчитать можно, – Васютин прикрыл на минуту глаза. – Если считать все со всем, то, пожалуй, по рублю выйдет. Приблизительно…

– А вы поточнее скажите, сколько дали ткачам на трудодень в этом году?

Директор вытянул трубочкой губы:

– Ну, в этом году еще не платили.

– А в прошлом?

– И в прошлом денег не давали…

– А зерно?

– Зерно? Зерно не положено, потому как не колхозники, – оживился директор.

– Так чем же им платят?

– А вот картошку копают – одна десятая часть идет им. Сено дают, – торопливо подсказывал председатель месткома. – Усадьбы у них большие. И это в счет.

– Да, да! В этом году залило лесные луга… Так им, знаете, вместо сена болота отдали. Вот они и буркают в них, – засмеялся Васютин. – Частная жилка еще сидит в них, сидит…

– Ого! На себе выносят траву-то… По пояс в воде, – заулыбался председатель месткома. – Пупок готовы надорвать, если для себя. Вот народ!

– Жадность! А ведь у нас зарабатывают помногу – и по семьдесят и по восемьдесят, – сказал Васютин. – Да что ж мы сидим? Пошли к народу! Сами убедитесь. У нас такие передовики, что в счет будущего года работают.

Мы всей гурьбой вышли на крыльцо. И тут нас неожиданно встретила целая толпа ткачей. Они сгрудились перед конторой – больше все бабы. Пелагея Мокеева стояла поодаль, возле забора, рядом с ней покуривал Демушкин. Я сошел вниз, но Васютин и его актив остались на крыльце. Обе группы выжидающе притихли.

– Вы что-то пришли сказать? – обратился я к толпе.

Глядели наверх, на Васютина, меня вроде бы не замечали.

– По скольку часов вы работаете? – спросил я переднюю широколицую женщину в толстой клетчатой шали.

– Она у нас не работает! – крикнул председатель месткома.

Толпа разом зашевелилась, полетели возгласы:

– А сколько она отработала!

– Сколько тику наткала!

– И пенсию не дают!

– Это как рассудить?!

– Не заслужила, – ответил с крыльца директор.

– Это я-то не заслужила! – азартно стукнула себя в грудь женщина в шали. – Бесстыжие глаза твои, Васютин.

– Обманывать государство не надо! – крикнули сверху.

– Вы обманываете государство, вы! – неслось снизу.

– Пустые слова, – сказал Васютин.

– Ах, пустые! А кто нас каждый месяц на работу в колхоз гоняет? Кто?!

– Ну и что? При чем тут государство?

– Вы ему очки втираете, будто сам колхоз справляется.

– Все мы обязаны помогать колхозу.

– А кто платить будет?

– У меня что, частная лавочка?

– А это как, по одиннадцать часов вкалывать?!

– Где это вы по одиннадцать часов вкалываете? – повысил голос директор.

– То ты не знаешь? Здесь, у стана навалтузишься и дома шпули до полуночи мотаешь!

– А я вас не заставляю надомничать. Вы что хотите, чтоб я приказ отдал – в цехе шпули мотать?

– Ну да… Убей нас, убей!

– Что ж мы тогда заработаем?

– И так в колхозе работаем за кукиш…

– Не я же, а вы колхозники! – кричал теперь директор. – Вот и спрашивайте там за работу.

– Не туда гнешь, Васютин. Ты нас тасуешь, как в картежной игре. Вот на что ответь! – грозила пальцем баба в толстой шали.

– Ты уж помалкивай! – набросился на нее директор. – Тебя уволили за воровство? Вот и ступай кричать к своему дому.

– Это я воровка? Пес ты, Васютин, пес! Ты свою подстилку за станки поставил, а Польку Мокееву на шпули перегнал!

– Ты ответишь за такое оскорбление!

– Нет, ты ответь! За что ты бабу обидел? У нее же дите малое!

– Она ему по носу хряпнула.

– Глаза ему выцарапать мало!

– Марфа, хватай его за штанину!

– Бабы! Айда на крыльцо!!!

Ткачихи, крича и размахивая руками, кучно подступили к крыльцу. Васютин побледнел и попятился к дверям.

– Ну что ж, входите… только по одному. Прошу! – он указал на дверь и скрылся в сенях.

В дверях встали тучный завскладом и красильщик в фуфайке.

– Пожалуйста! – любезно приглашал ткачих председатель месткома. – Проходите по одной! Значит, показание сделаете. Акт составим, распишетесь. Вот и представитель печати здесь, – кивнул он на меня. – Все честь честью.

– Ну, кто первый?

От толпы отделилась баба в толстой шали и как-то робко протиснулась между дюжей дверной стражей.

– Кто еще? Ну, пожалуйста!

Желающих больше не находилось. Толпа молчала.

– Может, вы сами попросите? – обратился ко мне председатель месткома. – Вот товарищ корреспондент. Приглашайте. Только по порядку.

Я отыскал глазами Пелагею Мокееву. Она все так же стояла возле забора и с усмешкой поглядывала на меня.

– Может быть, ты пройдешь, Поля? – спросил председатель месткома.

– После дождичка в четверг… когда соскучусь по вас.

Она отвернулась и, покачивая плечами, пошла к цеху. За ней, по-утиному переваливаясь, заковылял Демушкин, попыхивая своей самокруткой.

В кабинет директора мы вошли все вместе с активом, но председатель месткома уже изловчился где-то прихватить картонную папку.

– Значит, перед вами Матрена Бабкова, тысяча десятьсот четвертого года рождения, беспартийная, бывшая колхозница, – объявлял мне председатель месткома, указывая на Бабкову. – В прошлом году была уволена с фабрики за дебоши и за воровство.

– Это неправда! – крикнула она.

– А вот, пожалуйста, акт… Составлен участковым милиционером и свидетелями – мной и товарищем Свистуновым, – кивнул он на красильщика. – Полюбопытствуйте.

Увидев этот акт, Бабкова тяжело, шумно вздохнула и уставилась в пол.

– Очень тонко работала… Катушки из-под ниток после перемотки на шпули вываривала в соленой воде.

– Зачем? – спросил я.

– Хе-хе-хе! Может, ты сама скажешь, Матрена?

Бабкова только затравленно поводила глазами и стояла как парализованная.

– Ладно уж, помогу ей… Ежели выварить катушку в соленой воде, она прибавляет в весе. На сколько? – спросил он опять Бабкову. – Она забыла. На сто двадцать граммов. Значит, сто двадцать граммов ниток украдено. Это с одной катушки… А с десяти катушек уже кило двести. Это у них называется – процент отхода на угар.

– А вот другой акт, – он положил вторую бумагу на стол. – Полюбопытствуйте! Этот акт составлен месяц назад. Значит, мной – председателем ревкомиссии и двумя членами. На кого? – он посмотрел опять на Бабкову. – Хе-хе-хе! На Пелагею Мокееву. Влажность шпулей, которые приносила из дому, какая? Повышенная. Вот за что ее понизили. Как видите, у нас все на учете.

Матрена Бабкова вдруг стала всхлипывать и закрылась углом шали:

– Я тридцать пять лет отработала… А? И выгнать в шею! За что? За что?!

– За воровство, товарищ Бабкова.

– Собаки вы, собаки и есть…

– А вот за это вас надо еще и к ответственности привлечь.

– Валяйте. Мне все одно, – она тяжело пошла на выход, придерживаясь за стенку.

– Но пенсии нельзя же ее лишать, – сказал я директору.

– А мы ее и не лишали, – ответил он. – У нее стажа профсоюзного недостает. Она же в колхозе работала. Фабрика-то раньше артелью называлась.

– А колхозную пенсию почему ей не платят?

– Опять же не положено. Когда колхозные пенсии начислялись по закону, она уже в колхозе не состояла. Сама ушла.

– Куда?

– На фабрику.

– Эх вы, прохвосты! – сказала от порога Бабкова и вышла.

– Вот видите, ни за что оскорбляют! Сколько мы этих оскорблений терпим! А за что, спрашивается? – Васютин горестно вздохнул и участливо спросил меня: – Вам теперь все понятно, товарищ корреспондент?

– Понятно…

Я вынул из кармана анонимное письмо, порвал его, бросил в урну и вышел. Перед конторой было пусто, на улице ни души. Я спрыгнул с крыльца и услышал за спиной:

– А членские взносы все ж таки вовремя платить надо. А то мало ли какие недоразумения могут случиться. Это я вам по-дружески. Не обижайтесь.

1964