"Лион Фейхтвангер. Москва 1937" - читать интересную книгу автора

каких-нибудь полгода, они теперь, глядя на нее, покачивали головой: неужели
это наш город? Несмотря на это, я все же даю этой книге заглавие "Москва,
1937 год". Я позволю себе такую неопределенность в дате, потому что я не
стремлюсь к точной объективной передаче виденного мною; после
десятинедельного пребывания такая попытка была бы нелепа. Я хочу только
изложить свои личные впечатления для друзей, жадно набрасывающихся на меня с
вопросами: "Ну, что Вы думаете о Москве? Что Вы там, в Москве, видали?"
Так как я сознаю, что предлагаемые мною суждения субъективны, я хочу
рассказать о том, с какими ожиданиями и опасениями я ехал в Советский Союз.
Пусть каждый читатель сам установит, насколько мой взгляд был затемнен
предвзятыми мнениями и чувствами.
Вера в разум. Я пустился в путь в качестве "симпатизирующего". Да, я
симпатизировал с самого начала эксперименту, поставившему себе целью
построить гигантское государство только на базисе разума, и ехал в Москву с
желанием, чтобы этот эксперимент был удачным. Как бы мало я ни был склонен
исключать из частной жизни человека его логическое, нелогическое и чувства,
как бы я ни находил жизнь, построенную на одной чистой логике, однообразной
и скучной, все же я глубоко убежден в том, что общественная организация,
если она хочет развиваться и процветать, должна строиться на основах разума
и здравых суждений. Мы с содроганием видели на примере Центральной Европы,
что получается, когда фундаментом государства и законов хотят сделать не
разум, а чувства и предрассудки. Мировая история мне всегда представлялась
великой длительной борьбой, которую ведет разумное меньшинство с
большинством глупцов. В этой борьбе я стал на сторону разума, и потому я
симпатизировал великому опыту, предпринятому Москвой, с самого его
возникновения.
Недоверие и сомнение. Однако с самого начала к моим симпатиям
примешивались сомнения. Практический социализм мог быть построен только
посредством диктатуры класса, и Советский Союз был в самом деле государством
диктатуры. Но я писатель, писатель по призванию, а это означает, что я
испытываю страстную потребность свободно выражать все, что я чувствую,
думаю, вижу, переживаю, невзирая на лица, на классы, партии и идеологии, и
поэтому при всей моей симпатии я все же чувствовал недоверие к Москве.
Правда, Советский Союз выработал демократическую, свободную конституцию; но
люди, заслуживающие доверия, говорили мне, что эта свобода на практике имеет
весьма растрепанный и исковерканный вид, а вышедшая перед самым моим
отъездом небольшая книга Андре Жида только укрепила мои сомнения.
Потемкинские деревни. Итак, к границам Советского Союза я подъезжал
полный любопытства, сомнений и симпатий. Почетная встреча, оказанная мне в
Москве, увеличила мою неуверенность. Мои хорошие знакомые, люди обычно
вполне разумные, совершенно теряли здравый ум, когда оказывались среди
немецких фашистов, осыпавших их почестями, и я спрашивал себя, неужели и я
позволю тщеславию изменить мой взгляд на вещи и людей. Кроме того, я говорил
себе, что мне, несомненно, будут показывать только положительное и что мне,
человеку, не знакомому с языком, трудно будет разглядеть то, что скрыто под
прикрашенной внешностью.
Нападки, вы званные недостатком комфорта. С другой стороны, множество
мелких неудобств, осложняющих повседневный московский быт и мешающих видеть
важное, легко могло привести человека к несправедливому и слишком
отрицательному суждению. Я очень скоро понял, что причиной неправильной