"Мужики и бабы" - читать интересную книгу автора (Можаев Борис Андреевич)6Иван Жадов с лесником Зареченского лесничества ночью добрались верхом до реки Прокоши напротив Пантюхинских рыбацких станов. Здесь они спешились, вытащили из прибрежных камышей речного затона припрятанный ботничок и спустили его на воду. – Дальше пойду пешком, – сказал Жадов леснику. – А ты поезжай на Сенькин кордон. Приготовьтесь… Приеду послезавтра, к вечеру. Ловко работая двухлопастным веслом, он переплыл реку, вытащил из воды ботник и спрятал его в густых ивняковых зарослях. Потом поднялся на прибрежный песчаный увал, заросший высоким, в колено, тяжелым зубчатым листом матошника, огляделся. Ночь стояла тихая, лунная, со светлыми небесами и темной, окутанной вечерним туманом землей. В низинах в двух шагах ничего не видать. Зато по реке, на открытом лунному переблеску изгибистом плесе, видно было далеко. У самой излучины, под обрывистым берегом притулились черные развалистые рыбацкие лодки, а выше над ними маячила избушка с двускатным верхом. Людей не видно и не слышно. Тишина. Только где-то недалеко от избушки редко и глухо брякал жестяной бубенец, какие обычно привязывают на шею лошадям да коровам, когда пасут их в кустарниках. Жадов постоял, послушал и двинулся к рыбацким станам вдоль берега. Возле избушки паслись стреноженные кони. Жадов осторожно прошел между двумя рядами деревянных вешал, на которых висели сети, и заглянул в растворенное окошко. На свежем пахучем сене прямо на полу, освещенном сквозь окно полной луной, спали два рыбака в сапогах, накрытые с головы брезентовым плащом. В избе тонко и нудно звенели невидимые комары. Жадов с минуту потоптался у раскрытого окна, потом решительно пошел к пасущимся лошадям. Сняв с одной лошади путо, он связал его кольцом, оставив один конец свободным, потом снял с себя брючный ремень, привязал к кольцу с другой стороны – получилось нечто вроде простенькой оброти. Эту сварганенную за минуту обротку надел на морду лошади, вскочил на нее и поехал. По лугам добрался до села Малые Бочаги, обогнул их по опушке Мучинского леса, потом, не заезжая в Пантюхино, проехал вдоль Святого болота и по Красулину оврагу подъехал к самым тихановским садам. Здесь он спрыгнул с лошади, снял с нее веревочную обротку, размотал опять путо и повесил на шею лошади. Потом, хлыстнув по крупу, направил лошадь в ту сторону, откуда приехал. Лошадь резво побежала в овраг, фыркая и оглядываясь по сторонам, и скоро пропала в темноте. А Жадов конопляниками дошел до своей усадьбы, перемахнул через плетень, пригибаясь под ветвями яблонь, прошел к боковому окну и трижды осторожно постучал в наличник. Через минуту отворилась задняя дверь, и хриплый спросонья голос брата Николая спросил: – Ты, что ли, Иван? – Ну кто же? Чего гавкаешь, – приглушенно сказал Иван, входя в сени. – Ты чего так нежданно? – спросил Николай в доме. – Засыпались, что ли? – Все в порядке, – ответил Иван. – Дельце одно обтяпать надо. Николай хотел было зажечь лампу, но Иван остановил его: – Не надо света. Что я тут – не должна знать ни одна тихановская собака. В тайнике постель есть? – А как же. Перина на топчане. В коробье подушки с одеялом. – Я туда спущусь. Просплю до завтрашней ночи. А потом исчезну. – Как знаешь. – Ничего не слыхать про Бородина? Милиция не шевелится? Насчет меня никаких толков нет? – Вроде бы тихо. Андрей Иванович все Вознесение мотался где-то по лугам. Да с носом вернулся. – Он был у Васи Белоногого. – Кто тебе об этом сказал? – тревожно спросил Николай. – Свои люди. – Иван прошелся по комнате, заскрипели половицы под его тяжкими шагами, остановился у окна, глядя на улицу, зло сказал: – Эта сука… новоявленный комиссар советский что-то замышляет против меня. Ну, да не на того напал. Я его сам потешу… Утру по сопатке. – Ты на кого это? На Васю Белоногого? – Он захотел посчитаться со мной. – Во падла! – Погоди, я его встречу на узенькой дорожке. А пока мы похохотаем над ним. Он на прошлой неделе наезжал в Большие Бочаги. Будто бы плуга возил. Останавливался у своих родственников. У Деминых. Он у них однова амбар обчистил. Они это знают. Вот я и послал в Большие Бочаги Лысого, посмотреть все на месте. Оттиски снять с их амбарного ключа. – А разве Лысый вхож к Деминым? – Дура! У Лысого рука в Бочагах. Ну? Те и сняли оттиски на мыле, а Лысый вчера привез. Я уж подобрал, подточил ключ. Вон он! – Иван вынул из кармана что-то темное и сунул в руки Николаю. – В точности. – Эк, дьявол! Вот так ключ! Им укокать можно, – удивился Николай, перебрасывая с руки на руку большой увесистый ключ. – Завтра ночью я обчищу у них амбар. Сделаю аккуратненько, – сказал Иван. – А Демины подумают на Васю Белоногого. И пойдет потеха. – Почему это они подумают на Васю? – Ну, во-первых, потому что он намедни ночевал у них, значит, ключ видел, мог подделать. Во-вторых, Лысый был в Агишеве на медпункте и тяпнул Юзину расшитую бисером тюбетейку Васиной жены. Вот она! – Он вынул из другого кармана сложенную вчетверо упругую тюбетейку и сунул в руки Николаю. – Эту тюбетейку я подкину в амбар к Деминым. Понял? – Ловко! – Николай заливисто гоготнул, как жеребчик. – Постой! А Вася не видал случаем в Агишеве Лысого? – Нет. А Юзя Лысого не знает. – Здорово! Ты голову на плечах таскаешь, а не тыкву. Но, голова, на чем повезешь калым? – На лошади. – На моей, что ли? – О, сундук! Найду, не твоя забота. Я все сказал… Пока. Остальное потом узнаешь. Я пошел спать. И до завтрашнего вечера меня нет. Понял? Где фонарь? Николай на ощупь нашел в темноте висевший на стенке фонарь «летучая мышь» и подал его Ивану. Тот открыл подпольную дверь, спустился вниз и засветил там фонарь. Николай, свесив голову в проем, смотрел, как брат открыл потайную дверь за толстым угловым столбом и скрылся в тайнике. Тайник, аккуратно обложенный кирпичом, как добрая кладовая, уходил под хлев, оттуда имел запасной выход в конце сада в терновых зарослях. На другой день вечером, как только стемнело, Иван Жадов, сунув за пазуху литровку водки, бушлат нараспашку, пошел задами к Иллариону Сипунову, по прозвищу Сообразило, жившему через три двора. На стук в сени вышла Евдокия, за свою высоту и погибистость прозванная Верстой. – Кто там? – глухо донесся ее голос. – Это я, Дуня… Открой на час. – Иван, что ли? – Ну? Она с минуту помедлила, как бы соображая – открывать или нет? Недовольно проворчала: – Чего тебя нелегкая по ночам носит? Ларя спит. – Я ему должок верну. На Пасху в карты проиграл… Евдокия, шумно сопя, наконец открыла запирку. – Вы уж вместе с курами на насест укладываетесь, – сказал Жадов, проходя в избу. Ларион сидел на печи, свесив босые ноги. На нем была домотканая исподняя рубаха с расстегнутым воротом и темные штаны. – Сообразило, слезай с печки! Давай к столу – есть разговор. – Жадов прошел в передний угол, освещенный лампадой, поставил литровку на стол и сел под образа. Увидев водку, хозяин проворно натянул подшитые валенки и, не мешкая, спрыгнул с печки. – Ваня, да у нас и закусить-то нечем, окромя хлеба да лука, ничего нет, – сказала Евдокия. – И не надо. Обойдемся. Дай стаканы! Евдокия подала два граненых стакана, сама пить отказалась. Жадов налил Лариону полный стакан, себе половину: – Пей, Сообразило! Тот широко перекрестился, размахнул черные вислые усища и, алчно глядя на стакан, сдавленно произнес: – Христос с тобой, Ваня! Пил жадно, запрокинув голову, как пьют воду в жаркий полдень на молотьбе, ходенем ходил острый кадык, дергалась кожа в провале под кобылкой, где висел на засаленной бечевке медный крестик; глубоко в утробе Лариона булькала водка. – О-ох! – Он поставил стакан, отщипнул корочку хлеба от каравая, поданного хозяйкой, нюхал ее, а сам косил глаза на литровку, зажатую в руке у Жадова. Тот перехватил его взгляд, налил еще стакан: – Пей, Сообразило! – Дак что ж, все я один… А ты? – робко спросил хозяин. – И я выпью. Жадов чокнулся стаканом… Выпили. – Спаси тебя Христос, Ваня! – сказал Ларион. – Нет, Сообразило. За христа-ради водку не дают. Собирайся! – Куда это на ночь глядя? – всполошилась от печки хозяйка. – А ты сиди! Не твое дело, – цыкнул на нее Жадов. – Вота! Ты ж пришел карточный долг отдать… – не унималась та. – Все отдам. Заплачу как следует. Собирайся. – Куда? – спросил Ларион, все еще поглядывая на водку. – За кудыкины горы… Водку допивать, – сказал Жадов, заткнул бутылку, сунул ее опять за пазуху и встал. – Пегий мерин у тебя дома? – Вчерась только из лугов пригнал, – ответил Ларион уже с суетливой готовностью броситься исполнить любое задание: ну как же?! В поездке выпить придется… – Запрягай! Поедем, куда скажу. Не бойся. Хорошо заплачу. А ты, верста коломенская! – он повернулся к Евдокии. – Заруби себе на носу! Если кому скажешь, что я у вас был нынче ночью и что хозяин повез меня, – сожгу. Ты меня знаешь? – спросил грозно. – Как не знать… – залепетала хозяйка. – Кому я скажу!.. Я, чай, зла себе не желаю. – Ну, вот. Поехали! Ларион быстро снял валенки, натянул сапоги, прихватил зипун, и они вышли. Когда выехали на улицу, Иван накинул свитку на бушлат и поднял высокий стеганый воротник. На селе было тихо, пустынно. В окнах кое-где светились тусклые огоньки – люди большей частью уже спали. И только в конце Нахаловки, куда они ехали, на Красной горке, заливалась гармошка и звенели девичьи голоса. – Сверни в заулок! Объедем мимо кирпичного завода, – приказал Жадов Лариону. Тот шевельнул вожжами, и пегий мерин свернул в Маркелов заулок, ехали вдоль длинного плетня, потом спустились с горы, пробухали по новому бревенчатому мосту и взяли с дороги левее, вдоль обрывистого берега Пасмурки, мимо кирпичного завода, поднялись на высокое Брюхатово поле, где проходила столбовая дорога на Большие Бочаги. Крупный мерин тихо трюхал рысцой, опустив голову и помахивая хвостом, пустая телега шумно громыхала на жесткой полевой дороге, а где-то в задке высоко и надсадно зудела железка. – Что у тебя за музыка в задке? – сдавленно спросил Жадов. – Коса звенит, а что? – сказал Ларион. – Это еще зачем? – Коса-то? Как зачем? На обратном пути травы накошу, Сообразило… – Тьфу, мать твою!.. – Иван скверно выругался, пошарил в задке, нашел косу, обмотанную вместе с замком и разводным ключом портянкой, и выбросил ее из телеги. – Тпрру! – Ларион натянул вожжи. Мерин остановился. Ларион молча спрыгнул с телеги, поднял косу и, засовывая ее под свое сиденье, под мешки, ворчал: – Ишь ты… Сообразило. Горазд! Чужим-то добром разбрасываться. – Об нее порежешься, дура! Вернемся с дела – я тебе три косы дам. – Заткни их себе в ж… свои косы-то. На моей косе два лебедя. Ей цены нет, – Ларион оправил мешковину над косой и влез на телегу. – А ну-ка, дай вожжи! – Иван вырвал у Лариона вожжи, встал на колено и огрел мерина вдоль спины кнутом. Тот подпрыгнул, вскинул голову и, проскакав немного наметом, перешел на крупную, машистую рысь. – Куда ты гонишь? Чай, лошадь не казенная, – проворчал Ларион. – Молчи! – цыкнул Иван. – Не то суну дулю под дых, и запоешь у меня другим голосом. Когда перевалили крутобокий Волчий овраг и выехали на просторное попово поле, потянуло свежим ветерком, из-за горбины заречного Бреховского бугра поползли темные навалистые облака, похожие на растрепанные копны сена. Вскоре они закидали, заслонили луну, и на земле стало таинственнее и глуше, словно телега въехала в Сырое ущелье. К Большим Бочагам подъехали в кромешной мгле. Жадов остановил лошадь у крайней избы, кинул Лариону вожжи и, спрыгнув с телеги, подошел к окну и трижды стукнул тихонько в наличник. Из сеней моментально вынырнул малый в фуфайке и в кепке и со словами «Все готово!» прыгнул на телегу вместе с Жадовым, взял у Лариона вожжи и стал править. Ехали безо всякой дороги, по задам, проваливались в какие-то ямы, поднимались на буераки, телегу кренило во все стороны, она то гулко грохала, то жалобно скрипела, разрывая душу Лариону. – Скоро, что ль? – не вытерпел он. – Того и гляди, ось поломаем. – Цыц! – прохрипел Иван, поймал его за шею и больно сдавил позвонки. – Башку оторву… Наконец остановились возле высокого, на сваях, амбара. Жадов и бочаговский парень спрыгнули с телеги. – Чего сидишь? – засипел Жадов на Лариона. – Слезай! Держи лошадь! Ларион спрыгнул, взял мерина за повод. – Где ключ? – спросил малый. – Вот, – Жадов сунул ему ключ. Тот подошел к двери, а Жадов рылся в телеге, шуршал соломой. – Где у тебя мешки-то? – спросил шепотом у Лариона. – Да где? Подо мной были… Жадов нащупал наконец мешки, потянул их с телеги, из них вывалилась коса и загремела, ударившись о ступицу колеса. Парень как ужаленный отскочил от двери, а Жадов заскрежетал зубами, зашипел: – Дура мокрошлепая… Башку тебе этой косой отрезать… – Да кинь ее в лопухи, – сказал тихо парень. – Чего? Чтоб по ней нас накрыли… – просипел Жадов. – Сообразило! Засунь ее себе в штаны. Если я еще наткнусь на нее, руки отсеку, – и парню: – Ключ подходит? – Отпер уже. – Где фонарь? – У меня, – просипел парень. Они скрылись в амбаре, притворив за собой дверь, и через минуту сквозь кошачий лаз в нижнем углу амбарной двери слабо замерцал желтый свет. Ларион положил косу опять в задок, под солому и, одинокий в этой ночной тишине, вдруг почувствовал страх. Ну что, если застанут их? Куда бежать? В какую сторону? Не видать ни черта… Дороги нет; погонишь – на первой же ямине из телеги выбросит. Кольями убьют. И лошадь с телегой отберут… И хмель-то весь как рукой сняло. Он держал мерина за оброть и чувствовал, как бьет его ознобом, словно в лихорадке. Ажно зубы стучат и живот подводит… Наконец погас в амбарной щели свет, скрипнула дверь, и на пороге вырос Жадов с двумя пухлыми мешками. Кинув их в телегу, крикнул приглушенно: – Накрой соломой! А сам опять в амбар. Появились вместе с тем парнем, неся еще три мешка. – Дверь отворить? – спросил парень. – Запри… Чем позже хватятся, тем лучше. Садись, Сообразило! – сказал Жадов, укладывая в телегу и эти мешки, и, обернувшись, парню: – А ты выведи лошадь на дорогу. Парень взял мерина под уздцы, Жадов с Ларионом взлезли на телегу и поехали. – Куда править? – спросил Ларион, когда выехали в конец Больших Бочагов. – Давай в Прудки! – Но, Манькой, ходи помаленьку! – Нет, не помаленьку, а езжай как следует, – приказал Жадов. – Не то опять возьму вожжи… Не доезжая до Прудков, Жадов поймал левую вожжу и рывком потянул ее на себя, сворачивая мерина с ухабистой дороги. – Чего такое? – спросил Ларион. – Давай в объезд… Низом. – Куда ж править? – На Богоявленский перевоз. Но до перевоза они не доехали. В Липовой роще, там, где кончается озеро Лука и начинается длинный пологий спуск к реке, их остановил негромкий протяжный свист, похожий на ленивый загадочный посвист ястреба. Жадов перехватил у Лариона вожжи и резко осадил лошадь. Из кустов вылез широкоплечий человек и, подойдя к телеге, заговорил голосом Лысого, соседа Лариона: – Здорово, Сообразило! – потом засмеялся и ткнул его шутливо в бок. Ларион от удивления язык проглотил. – Ну, что? – спросил Жадов. – Все в порядке, – сказал Лысый. – Берите мешки! – приказал Жадов и спрыгнул с телеги. Парень и Лысый взяли по мешку, а Жадов сразу два и, обернувшись к Лариону, сказал: – А ты чего сидишь? Бери пятый мешок. Айда за нами. Ларион тоже закинул на загорбину мягкий, но нетяжелый мешок, от которого резко несло нафталином, и несколько минут вместе со всеми продирался сперва липовым лесом, а потом ивняковыми зарослями. Наконец вышли на песчаную речную мель. Здесь приткнулась у косы здоровенная черная лодка. Они сложили мешки в лодку, и Лысый с Жадовым, кряхтя, врастопырку, отпятив зады, стали сталкивать ее в воду. Потом одновременно прыгнули в нее и разобрали весла. – Сообразило, поезжай на перевоз! – наказал из лодки Жадов. – А ты, Пашка, держись на телеге. Не то он вздумает еще по глупости удрать… Смотри у меня, Сообразило, не сболтни чего лишнего Ивану Веселому. Скажешь, мол, в Агишево едешь, поросят купить. Сегодня там базар. – Ладно, скажу, – отозвался Ларион. – За перевозом, на Овечьей плеши, возле дуба, свернешь направо. А дальше тебе Пашка дорогу укажет. Мы вас будем ждать на Куликовой косе. Поезжайте! Жадов сел, зашлепали по воде весла, и широкая неуклюжая посудина стала медленно разворачиваться носом к тому берегу. Сенькин кордон был самым дальним пристанищем Зареченского лесничества: здесь, на границе Ермиловского леса, на месте давних порубок выкорчевали десятин пять сухого лога уремы, засеяли их клевером да тимофеевкой, а на красном взъеме, в сосновом бору, срубили просторную избу с широким подворьем и сараем с поветью. Здесь когда-то были отгоны для породистых симментальских коров ермиловского лесничего, жили скотницы да лесной сторож и объездчик Сенька Кнут. Отсюда Саровский тракт круто брал влево, к невидимому берегу далекой Оки, шел южными отрогами нетронутых Муромских лесов, у которых, говорили, нет ни конца ни края. Дорога эта была на редкость глухой и скверной, доступной в иные слякотные дни разве что одним пешим богомольцам. С закрытием далекого Саровского монастыря забросили и эту дорогу; опустел со временем и обезлюдел Сенькин кордон, исчезли симментальские коровы, позарастали кустарником клеверища. Остался на кордоне один Сенька Кнут, теперь уж не объездчик при лесничем, а государственный служащий – лесник Зареченского лесничества. Иван Жадов, года два тому назад устроившийся лесником, сразу приглядел для себя это местечко. Он снял для отвода глаз квартиру в Ермилове, но все операции свои проводил через Сенькин кордон, там и «малина» его собиралась. Сенька Кнут, нелюдимый старый бобыль, был надежным сотоварищем: он мог отлучаться на целые недели – отгонять краденых лошадей в Муром или в Мордовию, отвозить барахло на толкучку в Нижний или в Растяпин – никто не хватится и не спросит: где Кнут? И в дележке был покладист, доли своей не брал: «На что мне деньги? Солить, что ли? Да и грех от них». Зато уж выпить любил: «Как выпию, наемся от пуза… Ляжу спать – ну, прямо дух замыкает». Старший лесник Кочкин, тот самый, что отвозил Жадова до Пантюхинских рыбацких станов, привез утром из Ермилова на Сенькин кордон живого барана, передал Кнуту, чтобы тот к вечеру освежевал его да съездил бы в Елатьму, привез барышень. Сам Кочкин в делах Жадова никогда не участвовал, хотя косвенно помогал ему и брал всякие подарки. Сенька Кнут исполнил все в точности: запряг с утра в черный рессорный тарантас добрую рыжую кобылу, пригнанную Жадовым откуда-то совсем недавно, и одним духом отмахал тридцать верст туда и обратно по лесной ухабистой дороге, на счастье просохшей от жаркой сухой погоды. Барышни были ему знакомые, не впервой возил их: одна маленькая, широкобровая, с тугими черными косами, носившая, как цыганка, цветастые шали да пестрые платки, хвасталась – будто она племянница самой Марии Ивановны Поповой, бывшей елатомской миллионерши; другая полная, белая по имени Алена, с низким хрипловатым голосом и хмурым, словно спросонья лицом, постоянно одергивала меньшую: «Верка, не ври!» – «Что ты понимаешь в историческом прошлом! Сипит, как труба самоварная…» – огрызалась та. «А ты погремушка! Или нет – колотушка ночная…» – «Я женскую прогимназию окончила. И работаю в гимназии!» – «Ага! Библиотечным счетоводом». – «А ты трактирная подавала!» Так они обычно переругивались всю дорогу, но не злились друг на друга, а посмеивались, вроде бы комплиментами обменивались. А то возьмут Семена в оборот – у него было подозрительно голое морщинистое лицо. – Кнут, а ты когда-нибудь влюблялся? – Чаво? – Почему не женишься? – Устарел я, девки. – Кнут, а это правда, будто у мужиков, которые боятся баб, отсыхает? – Чаво? – Поливалка… – У меня, девки, ишо хватит на семейку. – Воды, что ли? – Ах вы забубенные!.. Они только покатываются. К вечеру подъехал с Выксы компаньон Жадова по сбыту лошадей, крупный барышник, знаменитый на весь Муром Васька Жук. Носатый, черноволосый, в щегольских сапожках, в коричневой, с широким поясом блузе, с кожаной полевой сумкой через плечо, он был похож на районного представителя: Сенька Кнут, суетившийся возле вздернутой бараньей туши на подворье, даже струхнул малость, как увидел этого щеголя, подходившего к высокому заплоту. – Ты чего, не узнаешь, что ли, старый пень? – крикнул Жук. – А, маткин корень! Никак, ты, Василий Порфирьевич? – с готовностью подался к нему Семен, вытирая руки о штаны. – А где Матрос? – спросил тот. – Обещал к вечеру приехать. – Лошади есть? – Там, в хлеву. Но лошадей ему не удалось поглядеть; распахнулась дверь, и на крыльцо выбежала Верка в одном сарафане с открытыми белыми плечами, косы вразлет, картинно раскинула руки и, слетев по ступенькам, кинулась ему на шею: – Жук-летунец! Букашка черномазая… Я задушу тебя, заласкаю… – она целовала его и тараторила. Он едва на ногах устоял. Потом обхватил ее за талию: – Откуда ты, ягода-малина? Цела? Дай-ка я взгляну на тебя. Не откусили у тебя какой-нибудь бочок? – Не беспокойся, ее не убудет от таких пустяков, – сказала в растворенное окно Алена. – У-у, баба-яга! И ты здесь? – удивился Жук. – Вот это встреча! Да где же Матрос? Жадов приехал поздно вечером. Уже истухал костер перед домом, разложенный Сенькой Кнутом, уже истомилась до черноты, перекипела в нутряном сале баранья печенка, подвешенная в чугунном котле на треноге, уже отставлена была в сторону, обложена до самой крышки горячими углями глубокая жаровня-гусятница, полная шваркающими кусками жареного мяса, уже снят был с длинного и подвешен на короткий крючок, под самую подвязку треноги, огромный медный чайник, заваренный корнем шиповника да рублеными побегами черной смородины, уже успели сбегать да искупаться на дальнее лесное озеро Жук с Веркой, уже вздремнула Алена на разостланной байковой попоне в тени под сосной, – когда загромыхала по бугристым, свилистым кореньям лесной дороги тяжелая телега Сообразили и пегий мерин, потемневший от пота, устало потрюхивая, показался на поляне. Жадов, в белой рубашке и черных брюках, завидев гостей, спрыгнул с телеги и, наказав Лариону ехать на двор, двинулся к костру. – Хорош гусь! Позвал гостей, а сам в кусты, – встретил его Жук, посмеиваясь. Рядом у костра сидела босая Верка, как бес вертела мокрой головой. И Жук был босой, в майке. – Я вижу – вам тут было не до хозяев, – сказал Жадов и поглядел на бугор; там, под сосной, сидела Алена, обхватив оголенные кипенно-белые колени, ждала. Он сухо сглотнул слюну и для приличия потоптался возле костра. – Иди, отопри ворота! Чего рот разинул? – приказал Семену. – Дай овса пегому. – Дык-кыть ворота отперты. – Семен встал и лениво побрел ко двору, куда сворачивала телега. Алена все ждала, глядела на Жадова исподлобья. – Ну чего там колдуешь, баба-яга? – крикнул ей Жук. – Иль особое приглашение ждешь? Она и не шелохнулось. Жадов коротко глянул на нее и опять сухо сглотнул, только кадык дернулся. – Лошадей видел? – спросил он Жука. Тот кивнул головой: – Рыжая кобыла хороша. Трех сотен не жаль. – Трех сотен… – Жадов только ухмыльнулся. – Ладно, столкуемся. Несите все в избу. Накрывайте столы. И окна закройте – не то комары заедят. А сам пошел на бугор, туда, к Алене, как бык, нагнув голову, словно забодать ее хотел. – Ну, здравствуй! – остановился перед ней, широкоскулый, приземистый, тяжело сопя, перекатывая под кожей бугристые желваки. Она только сощурилась, и голубые глаза ее недобро потемнели, да складка легла надо лбом промеж бровей. Убей – не встанет. Он глухо рыкнул, бессильно стиснул кулаки и сел рядом. – Вот так! – сказала она, убирая руки с колен. – Подлец ты, Ванька, и трус. Он опасливо метнул взгляд на костер – не слышат ли? Жук с Веркой возились с котлами и чайником – расстояние далекое, не слышат. – Ты все-таки поосторожней, – сказал Иван. – Не то я ведь… – А что? – вызывающе спросила Алена. – Давану разок – язык высунешь. – Ну-ка, давани! Давани!.. – Ладно, – он опустил голову. – Не мог я приехать. – Зачем же трепался? Я ушла с работы… Вещи упаковала. Три дня на узлах сидела, как дура. А ты?.. – Что я? Не могу я в Ермилово тебя взять… – Кого ж ты боишься? – Никого я не боюсь… Мне просто пора сматываться отсюда. Хотя бы на время… Поняла? – Вот и поедем вместе. – Для этого деньги нужны… И немалые. Да место хорошее. Подготовленное!.. – Поедем в Орехово… Мой дядя устроит тебя по снабжению… И я на фабрику поступлю. – Ты еще на стройку меня позови! – хохотнул Жадов. – В ударники… Темпы давать… – Но я больше не хочу из-за тебя торчать в этом трактире. Понял? Больше ко мне не сунься. Я одна уеду. – Да погоди ты горячку пороть. Что-нибудь придумаем. – Он взял ее за руку и потянул за собой в избу. – Пошли! Гуляли долго с каким-то отчаянным остервенением, – две четверти водки выпили, пять бутылок красного, посуду побили, струны порвали на гитаре, наспорились, напелись до хрипоты и расползлись только на рассвете: кто зарылся в сено на повети, кто в сенях свалился, а кто и за столом уснул. А начинали чинно: Жадов по-хозяйски сел с торца, по правую руку поставил четверть водки, по левую посадил Алену. – Горько! – крикнул было Лысый, подобострастно ухмыляясь, заглядывая на Алену, порозовевшую под жарким светом висячей лампы, как сдобная булка. – На, чмокни ее в горло и заткнись! – цыкнул на него Жадов, подставляя четверть водки, и сердито осмотрел все застолье: – Сперва дело обговорить надо, а потом – вольному воля… У запасливого Кнута все имелось на такой случай: и вилки с ножами, и тарелки, и маленькие стаканчики, и даже рюмки на тонкой ножке – для барышень. Но только лишь Кнут открыл жаровню с духовитым мясом, как Сообразило залез в нее всей пятерней. – Азият! – стукнул его по черепу ложкой Кнут. – Здесь обчество сидит, а не базарные мужики. Ларион виновато ощерил свой щербатый рот и только тыкнул, беря вилку. Но когда Жадов стал разливать водку, он опять пожадничал – схватил посреди стола фарфоровую чашку и потянулся с ней к четверти, а свой маленький стаканчик накрыл рукавом. – Сообразило, за этим столом все равные… Коммуна, понял? – изрек Жадов. – Вот и веди себя, равняясь по всем остальным членам. И не хапай, как единоличник. Не то руки оторву, согласно Уголовному кодексу РСФСР. Все засмеялись. – Да, кодекс у нас все серьезнее с каждым днем, – сказал помрачневший Жук. – Меня так обложили налогами, что каждая лошадиная голова не в карман, а из кармана тянет. – А ты что их, по ведомости проводишь, головы-то? – спросил Жадов. – Нет, Ваня… Даже с тобой дело иметь накладно стало. – Вон как… Что ж ты задумал? – Пока только одно скажу – закрываю лавочку. Жадов присвистнул: – Ну, поехали! Остальное по дороге доскажешь! Выпили и девчата. Им налили нежинской рябины. С минуту воцарилось молчание – все шумно работали челюстями и сопели, как будто воз везли. – Так берешь лошадей? – спросил опять Жадов. – Беру всех трех, – ответил Жук. – А барахло? – Как обычно… Пускай Семен везет до Мурома, а там свезу куда следует. Что-либо есть ценное? – Шуба на козьем меху, крытая драп-кастором, бекеша из кенгуру, пальто с бобровым воротником. Отрезы есть… сапоги… и так, по мелочам. Нахапал Мельник в голодные годы будь здоров. Мы ему, значит, экспроприацию устроили… – Иван, ну чего ты нудишь, как на поминках! – крикнула через стол Верка, сидевшая рядом с Жуком. – Налей! Иль удачи тебе нет? Иль руки сохнут? Или вахлаки перевелись? Хватит на наш век… – Правильно, Вера! Мы еще покидаем телят на холку. – Иван тряхнул своими длинными волосами и взялся за четверть. – Кнут! Ставь граненые стаканы! Наливай по полному… Не то закисли, как вечорошнее молоко, – крикнула Верка. – Ух ты, ягода-малина! Фу-ты ну-ты… А плясать будешь? – спросил Жук. – Буду! – Сенька, гитару! – крикнул Жук. Семен снял со стены гитару на розовой ленте, достал граненые стаканы с деревянной открытой полки и, дунув в каждый, как в патрон, поставил их на стол. – Хоть бы сполоснул, дикобраз нечесаный, – сказал Жук, принимая гитару. – Чего их полоскать?.. Из них никто и не пил с самой купли. Кружками обходимся, – сказал Семен, усаживаясь на свое место. – Чаво там стакан, лей в кружку! – потянулся к четверти Ларион с кружкой. – Смотри, Сообразило, в колхоз тебя не примут, – засмеялся Жадов, но в кружку налил: – Пей, черт с тобой. И все потянулись к Жадову – кто с кружкой, кто с чашкой, а Жук протянул тарелку. – Плесни сюда! Ложкой хочу похлебать. – А выхлебаешь? – Выхлебаю! – Ваня, налей мне в блюдце! Я вприкуску с сахаром хочу, – потянулась Верка. – Наливайте во что хотите… Пейте! – Иван принес из сеней еще одну четверть и – грох ее на стол… И пошла разливанная… Загудело, закрутилось колесо. Лысый налил всклень оловянный ковш, выпил его одним духом и, надев ковш на голову, пошел вприсядку вокруг стола, посвистывая и приговаривая: «Как зять тещу завел в рощу…» Верка держала пальчиками блюдце и, шумно дуя, как на горячий чай, схлебывала глотками водку. Жук, отставив тарелку, из которой выхлебывал водку ложкой, взял гитару, закинул голову, мучительно свел размашистые черные брови, потянул воздух, как на первом утреннем морозе, и, громко хакнув, тряхнул гитарой и рассыпал высокие, томительные переборы цыганочки: «Эх раз, что ли! Да еще раз, что ли…» – Верка, оторви да брось, чтобы доски загудели-запели!.. Та выкатилась из-за стола, как пущенная с карусельного круга, только дробь грохотом, да сарафан пузырем, да косы вразлет. Жук бросил на стол гитару, поднял Верку на руки и, целуя, спрашивал: – Ну, ягода-малина, проси чего хочешь! Все отдам, не пожалею… – Подари мне рыжую кобылу, – сказала Верка, жарко играя глазами. – Купи у Ивана… – Зачем она тебе? – В гости ездить. Семен возить будет. – Будь по-твоему. – Он опустил ее на пол и сказал Жадову: – Матрос, я покупаю рыжую кобылу и оставляю ее здесь… Для девчат. – Чего? – Жадов выпучил зеленые жабьи глаза, встал из-за стола, подошел к Жуку, поймал его за отворот коричневой куртки и осадил, придвинул к себе. – Лучше меня хочешь быть? Не выйдет! Это я дарю девчатам рыжую кобылу. Кнут, слышишь? Беречь ее как зеницу ока. Во как… Гуляй, ребята, пока Жадов живой… |
||
|