"Генри Филдинг. История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса " - читать интересную книгу автора

Но возьмем пример из другой области искусства, и тогда, быть может, это
различие выступит перед нами отчетливей: сопоставим творения комического
художника-бытописателя с теми произведениями, которые итальянцы называют
"caricatura"; здесь мы найдем, что истинное превосходство первых состоит в
более точном копировании природы; так что взыскательный глаз тотчас
отвергнет всякое "outre" {Преувеличенное (фр.).}, малейшую вольность,
допущенную художником по отношению к этой "almae matris" {Матери-кормилице
(лат.).}. Между тем в карикатуре мы допускаем любой произвол; цель ее -
выставить напоказ чудища, а не людей; и всяческие искажения и преувеличения
здесь вполне у места.
Итак: то, что есть карикатура в живописи, то бурлеск в словесности; и в
том же соотношении стоят комический писатель и комический художник. И здесь
я замечу, что если в первом случае у художника есть как будто некоторое
преимущество, то во втором оно на стороне писателя - и притом бесконечно
большее: потому что чудовищное много легче изобразить, чем описать; смешное
же легче описать, чем изобразить.
И хотя, быть может, комическое - будь то живопись или словесность - не
действует так сильно на мускулы лица, как бурлеск или карикатура, все же, я
думаю, надо признать, что оно доставляет удовольствие более разумное и
полезное. Тот, кто назовет остроумного Хогарта мастером бурлеска в живописи,
тот, по-моему, не отдаст ему должного; ибо, конечно же, куда легче, куда
менее достойно удивления, изображая человека, придать ему несообразных
размеров нос или другую черту лица либо выставить его в какой-нибудь нелепой
или уродливой позе, нежели выразить на полотне человеческие наклонности.
Почитается большой похвалой, если о живописце говорят, что образы его "как
будто дышат"; но, конечно, более высокой и благородной оценкой будет
утверждение, что они "словно бы думают".
Но вернемся назад. В область настоящего моего труда, как я уже сказал,
входит только Смешное. И читатель не сочтет здесь неуместным некоторое
пояснение к этому слову, если вспомнит, как превратно понимают его даже те
авторы, которые избрали Смешное своим предметом: ибо чему же, как не такому
непониманию, должны мы приписать многочисленные попытки высмеивания
чернейшей подлости и, что еще того хуже, самых страшных несчастий? Кто может
превзойти в нелепости автора, который напишет "Комедию о Нероне с веселой
сценкой, где он вспарывает живот своей матери"? Или что могло бы сильнее
оскорбить человеческое чувство, чем попытка выставить на посмеяние невзгоды
нищих и страдающих? А между тем читатель, даже не обладая большой ученостью,
без труда вспомнит ряд подобных примеров.
Может показаться примечательным, что Аристотель, так любивший
определения и столь щедрый на них, не почел нужным определить Смешное.
Правда, говоря, что оно свойственно комедии, он указал между прочим, что
подлость не является предметом Смешного; но, насколько я помню, он не
утверждает положительно, что же таковым является. Также и аббат Бельгард,
написавший трактат по этому вопросу и показывающий в нем много разных видов
Смешного, ни разу не проследил ни одного из них до истока.
Единственный источник истинно Смешного есть (как мне кажется)
притворство. Но хотя Смешное и возникает из одного родника, мы, когда
подумаем о бесчисленных ручьях, на которые разветвляется его поток,
перестаем удивляться тому, сколько можно почерпнуть из него наблюдений.
Далее, притворство происходит от следующих двух причин: тщеславия и