"Евгений Филенко. Роман века" - читать интересную книгу автора

стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной
сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.
- Это и есть для меня главное, - с некоторым облегчением промолвил
Рагозин. - А то все вокруг заладили одно - гениально, великолепно... Я уж
и засомневался, не разыгрывают ли.
- И напрасно, - сказал Двудумов назидательно. - У народа нашего
выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему
втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо
из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в
силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший,
кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских
сапог касается, но и литературы также... Особенно точно чуют гениальное
бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный
рефлекс. Хватай, грызи, топи... А во-вторых, зависть шевелится. Бывает,
что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и
им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность,
безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я
чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы
поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?
- Отчего же, - сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает
это исключительно из цеховой солидарности. - У любого писателя, я уверен,
найдется свой читатель...
- Тоже мне аргумент! - фыркнул Зайцер. - Читатель сыщется и у
спичечных этикеток.
- Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, - продолжал Двудумов. - Роман
у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в
литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно
это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не
являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной
многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во
всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных,
укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на
человека и человечество. Это прорыв в какую-то совершенно новую область
искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная
мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж
констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с
ним ознакомленных?
- Директор в реанимации, - проворчал Зайцер. - Как дошел до места,
где этот, как его, вон ту это самое... так и завалился.
- Я все еще не понимаю вашего тона, - сказал Рагозин ревниво. - Вы
рады, что я написал свой роман, или не рады?
- Лично я рад, - твердо заявил Двудумов. - Прошу это учесть. Я
счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами.
Как там у вас... э-э... гм... Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам
он вряд ли в том признается.
- Я так и слышу "но" в ваших словах, - сказал Рагозин.
- И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах
"но". И превесомое. Все беда в том, что ваш роман гениален, это, если
угодно, подлинный роман века, но только мы его в обозримом будущем не
издадим.