"Норман Дж.Финкельштейн. Индустрия холокоста " - читать интересную книгу автора

тех, кто живет в башне из слоновой кости, несомненно, самый убогий из
терминов, когда-либо рожденных на академических высотах. Отвесив
обязательный реверанс Морису Хальбваксу, Новик показывает, как "современные
потребности" влияют на "напоминание о Холокосте". Было время, когда
инакомыслящие интеллектуалы не отделяли политические категории "власти" и
"интересов" от понятия "идеологии". Сегодня от этой позиции не осталось
ничего, кроме соглашательского, деполитизиро-ванного языка "пожеланий" и
"напоминания". Однако приведенные Новиком доказательства показывают, в сколь
большой степени напоминание о холокосте является идеологическим продуктом
скрытых интересов. Напоминание о холокосте, согласно Новику, хотя и
определяется выбором, но этот выбор часто бывает произвольным и, как он
подчеркивает, делается не на основе "расчета преимуществ и недостатков, а
без каких-либо мыслей о последствиях".[4] Но приведенные доказательства
заставляют сделать как раз противоположный вывод.
Мой первоначальный интерес к теме уничтожения евреев нацистами вызван
личными причинами. Мой отец и моя мать выжили в варшавском гетто и в
нацистских концлагерях, но все остальные члены их семей погибли. Мое первое
воспоминание о массовом уничтожении евреев нацистами, если я могу это так
назвать, - вид моей матери, которая, как зачарованная, следила по телевизору
за процессом Эйхмана (в 1961 г.), когда я возвращался домой из школы. Хотя
она вышла из концлагеря всего за 16 лет до этого процесса, мои родители,
какими я их знал, всегда были в моих глазах отделены от этого непреодолимой
пропастью. На стене комнаты висели фотографии семьи моей матери (фотографии
семьи моего отца пропали во время войны). Я никогда не мог до конца понять,
что связывается меня с моими родственниками, и еще меньше мог представить
себе, что с ними произошло. Это были сестры, брат и родители моей матери, но
не мои тетки, мой дядя и не мои дедушка с бабушкой. Я вспоминаю, как прочел
в детстве книги "Стена" Джона Херси и "Миля 18" Леона Ури, романтические
описания варшавского гетто. (Моя мать однажды пожаловалась, что,
погрузившись в чтение "Стены", она по пути на работу проехала станцию метро,
где ей надо было выходить.) Сколько я ни пытался, мне не удавалось хоть на
один миг совершить воображаемый скачок через все, что связывало моих
родителей в их повседневной жизни с этим прошлым. Честно говоря, я до сих
пор не могу этого сделать.
Но есть еще один, более важный момент. Если не считать этого
присутствия призраков, я не могу вспомнить, чтобы история массового
уничтожения евреев нацистами когда-либо тревожила мое детство. Дело
заключалось главным образом в том, что вне моей семьи никто, похоже, этим не
интересовался. Друзья моего детства много читали о событиях дня и бурно их
обсуждали, но, честно говоря, я не могу вспомнить ни одного своего друга
(или родителей друга), которые хоть раз спросили бы меня, что пережили моя
мать и мой отец. Это было не уважительное молчание, а скорее равнодушие. В
свете этого я могу лишь скептически относиться к тем потокам ужасов, которые
стала извергать в последующие десятилетия укрепившаяся индустрия холокоста.
То, что американские евреи вдруг "открыли" факт массового уничтожения
евреев нацистами, представляется мне часто чем-то еще более худшим, чем
забвение. И в самом деле: мои родители вспоминали о своих страданиях только
между собой, они не кричали об этом публично, но разве это не лучше, чем
нынешняя наглая спекуляция на страданиях евреев? До того, как из массового
уничтожения евреев сделали холокост, были опубликованы лишь немногие научные