Фабио Фарих, И. Даксергоф

Над снегами

Москва, 1932 год. Молодая гвардия, ОГИЗ.

НОЧЬ ПЕРЕД ПОЛЕТОМ

Все статьи, подразделы и параграфы устава обращения с моторами, параграфы, которые с такой пунктуальностью исполняются всеми механиками в нормальных условиях, за полярным кругом отодвигаются на задний план. Жестокий климат Севера и боевые условия, когда в твоем распоряжении есть только бортовая сумка с инструментами и сознание необходимости вылета через несколько часов, создали свои жесткие правила. Вы можете или пускать мотор так, как приказывает вам Север, или же можете спокойно сидеть сложа руки, ничего не делать и не иметь никакого шанса подняться и улететь.

Один из параграфов устава гласит: «В целях пожарной безопасности не подходить к самолету с зажженной папиросой ближе чем на пятьдесят метров». Как часто мы вспоминали этот пункт! Что бы сказала пожарная охрана какого-нибудь центрального аэродрома, если бы видела, как мы: пускаем в ход наши двигатели! Я убежден, что от одного только вида, как мы согреваем мотор, у пожарных поднялись бы волосы дыбом, и нас с места в карьер отправили бы на гауптвахту или в сумасшедший дом.

Арктика в корне изменила наше отношение к пункту о пожарной безопасности. Смешно говорить, что можно согреть и запустить мотор при температуре 30–40° ниже нуля, не подходя к нему «в целях безопасности» даже с папиросой ближе чем на пятьдесят метров.

В ту ночь перед первым полетом наш аэродром представлял удивительное зрелище.

Освещенные фонарями, факелами и банками с пылающим бензином самолеты, собаки и закутанные в меха люди производили странное, нереальное впечатление. Большой прожектор с далеко стоящего в бухте «Литке» с трудом пробивает тьму ночи, окрашивая желтым цветом крылья машин, разбросанные вещи и испещренный следами и темными масляными пятнами снег. На всем освещенном пространстве то тут, то там валялись неприбранные после сборки машин веревки, брезент, запасные части и темные! цилиндры бочек из-под горючего. Резкий ветер с моря задувал фонари, и наши уродливые тени, выплясывая какой-то дикий танец, прыгали по земле, по горам накиданных, вещей, взлетели на светлый дюралий самолетов и уплывали в чернильную темноту ночи. Из нас, готовивших машины! к полету, никто не стоял на месте. До рассвета оставалось всего два-три часа, а наши моторы еще молчали… Несмотря на усталость, которая охватывала всех нас, мы работали так, как вряд ли смогли бы работать в нормальных условиях. Нас всех подстегивала мысль, что мы должны вылететь на рассвете. Мы все, начиная с летчиков и кончая коком на «Литке», отлично сознавали, что весь успех нашей экспедиции сейчас зависел только от наших полетов и именно от того, сможем ли мы вылететь завтра на рассвете. На носу была полярная ночь, когда о полетах нe могло быть речи. Мы старались не говорить об этом, но мысль, что на нас форсированным маршем надвигается тьма, неотступно преследовала каждого из нас. И мы спешили, спешили, спешили…

Северный ветер обжигал паши лица и пробирался за шиворот под меха и толстую шерстяную фуфайку. Надетые одна на другую толстые одежды, казалось, не спасали от жестокого холода, но зато связывали все наши движения и мешали работать. От прикосновения к металлическим частям, в которых на нашем самолете но было недостатка, кожа на руках моментально примерзала, словно приклеивалась. Приходилось сейчас же их растирать снегом и прятать в мех, чтобы через минуту вытащить снова.

В нашей работе, так же как и в сборке самолета, усиленно помогали матросы с «Литке». К сожалению тут их рвение и готовность к работе не могли принести нам такой же пользы, как при сборке машин. Они не знали мотора и не могли оказать помощи мотористу. Зато техническую помощь в виде подачи нам инструментов, связи со стоящей сбоку машиной Эренпрейса и крепких выражений, которых мы не жалели по адресу негостеприимного Севера, команда «Литке» оказывала во — всю.

Больше двух часов ревели под картером мотора две паялъные лампы, прежде чем с его блока и труб начал стаивать иней и он постепенно стал принимать свой нормальный черный цвет. За это время я успел проверить управление, элероны, регулирующийся стабилизатор, приборы… Осмотрел и подтянул все гайки и болты. Дюйм за дюймом тщательно прощупал весь бензопровод. обмотанный, для утепления асбестовым шнуром. Кажется, не осталось ни одной детали, которой бы мы «не обнюхали». Придраться нельзя было ни к чему. Но ведь никогда нельзя сказать, в каком ниппеле или шплинте спрятался случай, из-за которого мы могли преспокойно не вылететь или еще хуже—где-нибудь сесть.

Связь с базой, где осталось большинство наших вещей и «комсостав», поддерживал неутомимый каюр Дьячков. Ни, он, ни его собаки не знали в эту ночь отдыха. Почти не задерживаясь ни у нас, ни в относительно теплой с горящими печами базе, он ездил без устали взад и вперед. Расстояние до базы в полтора километра он покрывал в течение каких-нибудь десяти минут, каждый раз привозил нам что-нибудь необходимое: то заботливо завернутую горячую пищу, то запасные части или инструменты. Собакам словно передалась наша лихорадочная спешка. Они прыгали, рвались и всячески старались показать свою готовность сейчас же мчаться обратно. Едва Дьячков успевал вытащить длинный шест, к которому они были привязаны, как они резко срывались о места, едва не опрокидывая саней, делали крутой поворот и моментально тонули во мраке. Их лай и покрикивание каюра через минуту уже слышались совсем издалека.

Резкий ветер с моря не ослабевал. По мере возможности мы старались поворачиваться к нему спиной или работать с наветренной стороны, но наши маневры блестящих результатов не давали. Когда холод чересчур охватывал нас, так что руки и ноги переставали слушаться, мы, хлопая себя по бедрам, прыгали кругом пылающего костра, как танцующие индейцы.

Спину и ноги нестерпимо ломило, глаза от бессонницы и ветра распалились и горели. В голове путались мысли. Я знал, что если отошел бы и сел в снег, то больше бы уже не поднялся. Большим усилием воли мне приходилось отгонять сон. «Мотор должен пойти. Осталось еще немного. В воздухе отдохнешь и отоспишься»…

Я видел, что и Агеенко и те, кто нам помогали, находились в таком же состоянии, но никто не жаловался и не стремился отойти от машины поближе к костру.

Я не знаю, сколько долгих и томительных часов прошло, прежде чем мы могли начать пробу мотора. Если бы тогда мне сказали, что прошли сутки или неделя, я не удивился бы.

Я до сих пор отчетливо помню напряженное выражение лиц матросов, стоявших полукругом перед самолетом, в то время когда я пробовал запустить мотор. В них была и надежда и сомнение: «А вдруг не возьмет…»

Несколько раз Агеенко поворачивал винт, насасывая смесь, несколько раз я кричал «контакт» и бешено крутил ручку пускового магнетто — мотор дал только одну вспышку.

Мороз не позволил продолжать пробу. Агеенко открыл в радиаторе кран а стал спускать воду, я же выбрался из кабины и снова полез к мотору. Ни мы, ни подошедшие вновь моряки не сказали друг другу ни слова. Небо за горами немного посветлело. Это было начало рассвета.

Почти одновременно с нашей неудачей, словно откуда-то прорвавшись, заработал мотор Эренпрейса. В его бешеном реве мы все почувствовали какой-то упрек, что в молчаливом соревновании наша бригада отстала.

Через час, когда на востоке появилась розовая заря и когда мы были уже в таком состоянии, что нам стало безразлично все на свете, наш мотор был пущен. Я долго и внимательно вслушивался в его рев. Мотор работал великолепно. Вместо радостных слов я только сказал Агеенко:

— Кончили, брат… Собирай инструменты.