"Ф.Скотт Фицджеральд. Мой невозвратный город" - читать интересную книгу автора

Максуэллу Боденхайму никто не мешал думать, что есть богема с ее культом
святого искусства. А на самом деле все, что было в Нью-Йорке яркого,
веселого, жизненного, начало тянуться одно к другому, и впервые заявило о
себе общество, поинтереснее того, что собиралось на званых обедах у Эмилии
Пост. Говорили, что это новое общество только и создало, что вечеринки с
коктейлями, но оно еще и придало блеск разговорам в домах богачей на
Парк-авеню, и образованный европеец наконец-то мог надеяться, что поездка
в Нью-Йорк окажется все-таки приятнее, чем переход золотоискателей по
австралийским степям, пусть и разбитым под улицы и площади.
И на короткий миг - уже следующего оказалось достаточно, чтобы
убедиться в моей непригодности для такой роли, - я, зная о Нью-Йорке
меньше, чем любой репортер, покрутившийся в газете с полгода, и
представляя нью-йоркское общество хуже любого из тех непристроенных юнцов,
что околачиваются в бальном зале отеля "Риц", вдруг сделался мало сказать
выразителем эпохи, но еще и ее типичным порождением. Я - впрочем, теперь
надо было говорить "мы", - так вот, мы плохо себе представляли, чего ждет
от нас Нью-Йорк, и чувствовали себя сбитыми с толку. С той поры, как мы
окунулись в столичный быт, прошло всего несколько месяцев, однако мы уже
едва ли смогли бы сказать, кто мы такие, и не имели ни малейшего понятия о
том, что с нами происходит. Нам приходило в голову окунуться в фонтан на
площади, и этого - да и любой перепалки с блюстителями закона - было
достаточно, чтобы попасть в газетную хронику, причем приводились наши
мнения о вещах, относительно которых мы не знали ровным счетом ничего.
Писали о наших "связях", а всего и набралось бы с десяток
приятелей-холостяков из былых однокашников да несколько новых знакомых из
литературной среды; помню одно неуютное рождество, когда никого из друзей
не было в городе и нам оказалось решительно некуда пойти. Центр, к
которому мы могли бы прибиться, не находился, и тогда мы сами стали
небольшим центром и понемногу сумели приспособить свою неуживчивую натуру
к распорядку тогдашнего Нью-Йорка. Точнее сказать, Нью-Йорк забыл о нас и
позволил нам существовать.
Я здесь рассказываю не о том, как менялся сам город, а о том, как
менялось отношение к городу пишущего эти строки. Из сумятицы впечатлений
1920 года удержалось в памяти, как жаркой летней ночью я ехал по
опустевшей Пятой авеню, взгромоздясь на крышу такси, как вместе с
мечтательницей Кэй Лорел и Джорджем Джином Нэтэном завтракал в прохладном
японском саду в "Рице", как писал ночи напролет, как переплачивал за
плохонькие квартирки, как покупал великолепно выглядевшие машины,
разваливающиеся на ходу. Был принят сухой закон, и появились первые
подпольные кабачки; плавная походка вышла из моды; потанцевать лучше всего
можно было в "Монмартре", где еще издали бросались в глаза светлые волосы
Лилиан Тэшмен, порхающей по залу среди подвыпивших студентов. Самыми
популярными пьесами были "Деклассированная" и "Любовь возвышенная и
земная", а в "Полуночных шалостях" рядом с вами танцевала Мэрион Дэвис, и
Мэри Хэй, живая, как ртуть, пела с хористками. Нам казалось, что все это
течет мимо нас; быть может, таким же - чуждым - кажется все вокруг и
каждому человеку. Мы чувствовали себя словно дети, попавшие в огромный,
ярко освещенный, еще не обследованный сарай. Когда нас приглашали в студию
Гриффита на Лонг-Айленде, мы начинали дрожать при виде лиц, таких нам
знакомых по "Рождению нации"; позднее я понял, что в мире развлечений,