"Уильям Фолкнер. Ad astra" - читать интересную книгу автора

- Куда хочу, туда с ним и пойду, хоть через всю вашу помоечную страну.
Приведу его в ваш поганый сенат и президента ему еще стул уступить
заставлю, а ты будешь локти кусать, пока я не вернусь, чтобы сшибить с тебя
соплю.
- А-а, - сказал офицер. - Янки! Сбесился, собака. - Он сказал это
сквозь зубы: "сссбака", и ни единый мускул не дрогнул на его безжизненном
лице, вид которого сам по себе стоил любого оскорбления. Позади него
хозяйка принялась выкрикивать по-французски:
- Бош! Немчура! Побили! Все чашки, все блюдца, стаканы, тарелки - все,
все! Я тебе покажу! Специально сберегла их на этот день. Восемь месяцев
после бомбардимана хранила в ящике, и вот настал мой час! Тарелки, чашки,
блюдца, стаканы, все, чем за тридцать лет обзавелась, все побили, побили
одним махом! А мне каждый стакан обошелся в пятьдесят сантимов, мне теперь
перед клиентами стыдно, им-то ведь...
В терпении есть некая точка, вершина, дальше которой некуда. Даже
алкоголю туда не добраться. С нее и начинается разгул толпы, с момента,
когда само изнуряющее однообразие становится непереносимым. Мониген
вскочил, полицейский пихнул его обратно на стул. И тут у нас у всех словно
все разом полетело за борт, и мы, ничтоже сумняшеся, без тени смущения
встали лицом к лицу с тем призраком, вида которого чурались четыре года,
пеленали его уборами из высоких слов, тогда как он, увертливый, всегда
наготове, тут же из-под них выскакивал, едва только чуть приослабнет кокон
знамен. Я видел, как полицейский прыгнул на офицера, но тут вскочил Комин и
перехватил его. Я видел, как полицейский три раза ударил Комина кулаком в
подбородок, пока тот не сгреб его в охапку и не швырнул буквально на головы
толпе, и в ней он пропал, еще в воздухе, взвешенный горизонтально, хватаясь
за свой пистолет. Я видел, как трое солдат-французов повисли на спине у
Монигена и как офицер пытался ударить его бутылкой, а Сарторис бросился на
офицера сзади. Комин исчез; через проделанную им брешь в толпе вынырнула
хозяйка, продолжая вопить. Двое мужчин удерживали ее, но она рвалась
вперед, норовя плюнуть в немца.
- Бош! Бош! - вопила она, плюясь и захлебываясь слюной, а седые,
растрепавшиеся космы заслоняли ее лицо; она повернулась, и полновесный
плевок полетел в меня. - И ты! - выкрикнула она. - И ты туда же! Англию
небось не разорили! Ты тоже пришел поглодать косточки Франции. Шакал!
Стервятник! Животное! Побили, побили! Все! Все! Все! - А где-то внизу,
неприкасаемые и неприкосновенные, настороженно-собранные и внимательные,
сидели немец и субадар - немец со своим отмеченным печатью духа болезненным
лицом и субадар, спокойный, как фигурка сидящего Будды, и оба в тюрбанах,
словно ветхозаветные пророки.
Продолжалось это недолго. Впрочем, времени не существовало. Или,
вернее, время существовало отдельно, а мы отдельно: в пленке у поверхности
- не на самой поверхности, а именно в этой пленке, в пограничной полосе,
отъединяющей новое от старого: старое, где мы остались живы, от нового,
где, по словам субадара, мы были мертвы. Сквозь опасное мельканье бутылок,
мельтешенье синих обшлагов, кулаков, черных от въевшейся в них грязи и
копоти, и лиц, застывших словно маски, какими только детей пугать - этакая
оцепенелая гримаса беззвучного крика, - я снова увидел Комина. Он вплыл как
тяжелый дредноут, перепахивающий толкотню беспорядочной зыби; под мышкой у
него был престарелый официант, а во рту свисток того американца из военной