"Мариус Габриэль. Маска времени" - читать интересную книгу автора

Роза слегка кивнула в ответ.

- Зовите священника.

И с этими словами доктор защелкнул саквояж и ушел.

Роза Киприани продолжала стоять на том же месте. Тео хотел что-то
сказать матери, но не нашел в себе сил. Мать сняла с крючка у самой двери
шаль и как слепая вышла в ночь.

Тео понадобилось немало времени, чтобы встать со стула. Еще в 1941 году
в Греции пуля повредила ему левое бедро, и врачи решили, что у него
туберкулез кости. Очень скоро он уже не сможет передвигаться, разве что в
инвалидной коляске. С трудом опершись о стол, Тео стал вглядываться в то,
что написал доктор. Это были два свидетельства о смерти. Первое - для
Кандиды Киприани, а второе для ее дочери, все-таки появившейся на свет, -
Катарины Элеоноры.

ЛАТВИЯ

- Я американец!

Он повторял эти слова уже столько раз, что они начали терять всякий
смысл даже для него самого. Он выкрикивал, шептал, говорил их размеренно и
спокойно или выл как дикий зверь. Он кричал на всех известных и даже
неизвестных ему языках: английском, итальянском, немецком, французском,
русском, литовском, еврейском, польском. Но его не слышали, потому что его
вопль, его слова тонули в общем потоке других слов, в этом разноязыком,
разъяренном море. И хотя охранники носили форму русской армии, лица их
больше напоминали монголов, и только Господь ведал, какой язык понятен им.

Он продирался сквозь тела, преграждавшие ему путь, расталкивая их и
отбрыкиваясь.

- Я американец! Я американец!

Но ветер бесследно уносил его слова.

В этом мире они ничего не значили, потому что он, американец, был всего
лишь одним из многих заключенных, ничем не отличающихся друг от друга. Они
находились теперь в лагере, а значит, в полной власти у Красной Армии. Этот
хаос грязных изможденных тел в серых лохмотьях был окружен кольцом колючей
проволоки. А за оградой простирались зловещие поля, опустошенные
отступающими нацистами.

Мир изгоев казался пропастью, гиблым местом, где обитали сирые, беглые,
несчастные. Миллионы жизней, перемолотых жерновами войны и разбросанных по
всей Европе за эти шесть бесконечных лет. Это был мир нравственного падения
и голода, где полное безразличие давно уже вытеснило всякое сострадание и
нормой считалась жестокость.