"Артем Гай. Наследники" - читать интересную книгу автора

каприз" неповторимой Матье. Овечкин стоял, придерживая на животе мокрую от
пота простыню, Оноре возвышался напротив него в одних шортах, раскачиваясь в
такт песне, и большие тени от керосинового фонаря тоже качались на стенах,
пугающе выпадая через окно и тут же исчезая в кромешной африканской темноте.
Шьен обреченно спал, лишь изредка приоткрывая глаза, чтобы убедиться, может
быть, что существенного улучшения обстановки ждать не приходится.
Позже Оноре говорил: "Одна такая спевка стоит многих лет соседства. - И
усмехался углом рта. - Даже в Париже. Правда, в Африке длительное соседство
не сближает белых, а разъединяет. Так что поживем - увидим. Но пока..."
В конце каждой недели - с пятницы по воскресенье, - за исключением тех,
когда Оноре со Шьеном исчезали в неизвестном направлении, француз
по-прежнему проводил вечера в кресле у бара и неизменно приглашал Овечкина
разделить компанию. Оказалось, что оба недурно играют в шахматы, и теперь
Овечкину не составляло труда проводить с доком часть вечера, не принимая
вместе с тем участия в его возлияниях. В остальные дни недели виделись
редко, встречаясь на ходу на лестнице или в гостиной. Или вот так - в
душевой...

Условия строительства оказались сложными. Рабочие - без всякой
квалификации (это если говорить языком современным), от столицы, откуда
приходилось возить стройматериалы, больше двухсот километров, половина -
через джунгли, так сказать, проселком. В России "сто проселком" звучит
страшновато, а здесь выглядело совсем паршиво. Нередко работали без выходных.
Оноре тоже работал без выходных, и в амбулатории, и дома, где он,
запершись, сидел всю вторую половину дня, а когда не было пациентов, то и
целыми днями напролет. Так что понятие уик-энда было условным, но Оноре
твердо держался обычая три вечера проводить у бара.
Овечкин уже не сомневался, что Оноре занимается здесь чем-то очень для
себя важным, что и является причиной его добровольного заточения. Вначале
Овечкина занимал этот "интерклуб", как шутя ребята и он сам называли
вечерние посиделки с французом. Веселые переплетения языков: "О-веч-кин...
О, де бреби, овн? Ха-ха-ха, овечий!.. Жан де Бреби!" Неожиданные повороты
бесед, необычность ситуации: он, ленинградец Ваня Овечкин, живет в
африканской глуши бок о бок и даже дружит с осколком колониальной системы...
"Осколок?.. И да, и нет, Жан. Обратите внимание: в моем имени, может
быть, основные противоречия Великой французской революции. Вы знаете, что
мое полное имя Оноре-Максимилиан! А, каково? Я так же, как Мирабо, смысл
жизни вижу только в жизни, и так же, как Робеспьер, упрям и стоек. Вуаля! Но
революции, Жан, отражают национальный характер..."
Нет, Оноре не был хвастуном и позером. Может быть, только чуть-чуть
артистом. Овечкин склонялся к мысли, что доктор просто разумный человек,
который пытается верно оценить себя в мире и сам этот мир. И еще: был в нем
какой-то надрыв.
"Итак, будем знакомы, мсье Жан де Бреби: перед вами Оноре-Максимилиан ле
Гран Эритье!" Он смеялся над собой: ле гран эритье - великий наследник - в
африканской глуши с собакой, которая не имеет даже имени!
"Почему Выдающийся Наследник, - думал Овечкин, - почему ле Гран Эритье?
Только из-за имени?" Были еще какие-то фразы, упоминания о семье "вонючих
аристократов и денежных мешков". Может быть, о своей семье? Была в жизни
Оноре какая-то драма, Овечкин не сомневался. В судьбе этого одинокого