"А.Гайдар. Угловой дом" - читать интересную книгу автора

с пробирающимся к окну юнкером.
И Галька была красива, юнкер был тоже красив. И Галька разбила ему
голову выстрелом из нагана, потому что красота - это ерунда, а важно было
три часа продержаться на перекрестке до тех пор, пока со станции Морозовки
не подойдет сагитированный и взбольшевиченный батальон.
Я мог бы многое рассказать, и мне жаль, что в газетном подвале "Звезды"
всего шесть колонок. И потому продолжаю прямо с конца, то есть с той минуты,
когда Гальки уже не было, а была только счастливая улыбка, застывшая на
мертвых губах ее взбалмошно кудрявой головки, когда Степан-сибиряк и Яшка
валялись - должно быть, впервые за всю свою жизнь - на мягком персидском
ковре, разрисовывая его кровью, а нас осталось всего трое.
Звякнуло разбиваемое в сотый раз окно, заклубилась пылью штукатурка
лепного потолка, заметалась рикошетом пойманная пуля и, обессиленная, упала
на мягкий плюш зеленого кресла.
Звякнули в сто первый раз осколки стекол, и стыдливо опустили глаза
строгие мадонны, беспечные нимфы раззолоченных картин от залпа особенной
ругани, выпущенной матросом, когда рванула контрреволюционная пуля в приклад
матросской винтовки, искорежила магазинную коробку.
- Лучше бы в голову, стерва! - проговорил он, одной рукой отбрасывая
винтовку в сторону, другой выхватывая маузер из кобура.
- Сколько времени еще осталось?
Но часы, тяжелые, солидные, едко смеялись лицом циферблата и, точно
умышленно, затягивали минуты. Сдерживали ход тяжелых стрелок. Для того чтобы
дать возможность сомкнуться кольцу молчаливо враждебных стен и сжать мертвой
хваткой последних трех из "банды", разгромившей бархатный уют пальмовых
комнат.
Оставалось еще сорок минут, когда матрос, насторожив вдруг спаянное с
сережкой ухо и опрокидывая столик с китайской вазой, с ревом бросился в
соседнюю комнату.
И почти одновременно оттуда три раза горячо ахнул его маузер.
Потом послышался крик. Отчаянный женский крик.
Мы со Степаном бросились к нему.
Распахнули дверь.
И сквозь угарное облачко пороховой дымки увидали плотно сжатые брови
матроса, а в ногах у него - белое шелковое платье и тонкую, перехваченную
браслетом руку, крепко сжимающую ключ.
- Курва! - холодно сказал матрос. - Она выбралась через окошко чулана и
хотела открыть дверь.
У меня невольно мелькнула мысль о Гальке. На губах у Гальки играла
счастливая полудетская улыбка...
А у этой? Что застыло у нее на губах? Сказать было нельзя, потому что
губы были изуродованы пулей маузера. Но черты лица были окутаны страхом, а в
потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.
Впрочем, это все равно, потому что обе они были уже мертвы.
Мы кинулись назад и, пробегая мимо лестницы, услышали, как яростно
ударами топора кто-то дробил и расщепывал нашу дверь.
- Точка! - сказал я матросу, закладывая последнюю обойму. - Сейчас
вышибут дверь. Не пора ли нам сматываться?
- Может быть, - ответил матрос. - Но я, прежде чем это случится, я