"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

на ладан дышащий, трухлявый, как старинные свитки. На фоне прочего квасного
винтажа выделялись синяя шерстяная матроска с желтоватой, как старое
кружево, отделкой, синие короткие штаны, тупоносые, похожие на набрякший
сливовый нос пьяницы башмаки и соломенная садовая шляпа. Было там еще много
затрапезных белых распашонок, свободных шаровар и даже в натуральную
величину картуз (он, положим, дедов), но я прикипел душой к матросскому
костюмчику и, увенчав волосы соломенным кругом, чувствовал себя самым
счастливым человеком на земле.
На моей совести уже тогда было много проступков, которые я гордо
выпячивал, и куча-мала упущений, которые я хранил под спудом. Например, я к
своим девяти годам не умел плавать, не пробовал белого шоколада, не
фотографировался. Представляю, в каких "упущениях" мог бы сознаться Дюк. Мы
застали еще синюю школьную форму, и в день, когда ее упразднили, оказались
единственными, кто смахнул по усопшей скупую мальчишескую слезу. Этот синий
панцирь хоть и был невыносимо душен и смешон, но служил отличным камуфляжем,
скрадывая тугое брюшко нашей аморальности и плоский зад нашего
нонконформизма.
По пути на пляж мы заходили к Карасику. О набегах на рынок это дитя
подворотен ничего не ведало: он спал до девяти, потом еще завтракал, да и
вообще - мы его опекали.
Существует две группы людей: с выпуклым и вогнутым пупом. Это
параллельные миры - собирающий и рассеивающий, - две стороны зеркального
стекла, антагонисты со стажем. В день, когда они пожмут друг другу руки,
линза станет чечевицей, стекло обернется паутинкой, а Алиса пройдет сквозь
зеркало. Небо распоряжается нами тотчас после рождения, с самых первых
секунд раскладывая на две колоды, рубашкой кверху. Все в этом мире решает
пуп; судьбу вершат в больничной палате, обрезая пуповину: одним - ловко и
жестко, обрубая ее на корню; другим - закручивая затейливым, выпуклым
кренделем. Легко появиться на свет - отнюдь не гарантия легкости в
дальнейшем: потрудитесь еще обзавестись мастеровитой акушеркой. Ибо младенцы
с кондитерской вычурностью на животике - живучие везунчики, а младенцы с
обрубком - ходячие мертвецы. Жизнь слащава и витиевата: пуп-розочка ей к
лицу. У Карасика с Дюком были розочки, у меня - обрубок, и это единственное
известное мне исключение из правил, когда все в конце концов сложилось
вопреки физиологии.
Мы с Дюком повсюду, куда ни плюнь, были персонами нон грата и очень
этим гордились. Откуда нас только не вышвыривали, откуда только не гнали
поганой метлой! - а если не гнали, мы прикладывали все усилия, чтобы
исправить досадное упущение. Нам нравилось быть отверженными: непрерывная,
беспробудная опала позволяет на полную катушку использовать свою свободу. У
опальных, ссыльных, смертельно больных есть одно простое преимущество - им
нечего терять. Широко шагая, задрав голову к небу, шли мы своей непутевой
стежкой, и звездчатый наш ореол, мерцая и искрясь, больно колол случайных
прохожих. Патриархальное семейство Карасика не стало исключением.
Карасевский отец, поначалу сквозь пальцы смотревший на наши с Дюком
чумазые, не внушающие доверия физиономии, после одного довольно досадного
случая с ворованными яблоками указал нам на дверь, с тем чтобы и наших
физиономий, и духу нашего в его доме не было. Карасика отлупили и сделали
серьезное внушение, но он и бровью не повел - мы были по-прежнему
неразлучны. Время от времени какая-нибудь курица-наседка доносила на