"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

Карасика домашней инквизиции, и его в очередной раз жгли на костре, но уже
на следующее утро наша троица, как ни в чем не бывало, бродила по
окрестностям.
Вместо того чтобы звать Карасика, стоя за воротами, как это делали его
более приличные знакомые, мы забирались на алычу у самого забора и
оттуда обозревали запрещенные территории. Дом Карасика в рюшах
цветочных клумб походил бы на подушечку для иголок, если бы не причудливая
форма: это была мягкая украинская буква "Г". На самом конце г-перекладины,
как диск на штанге, болталась веранда, где по утрам собиралось все Карасиное
семейство. Это были люди обстоятельные, как баржи с металлоломом; их длинные
степенные подбородки всегда были плотно прижаты к груди, словно они ими
удерживали невидимые салфетки.
Веранда была аккуратная, синяя, с лазоревыми нежными тенями, мягко
присобранными занавесками, гераньками на подоконниках; у круглого,
запахнутого в полосатую скатерть стола теснились круглые, с гнутыми спинками
стулья; на столе всегда стояла вазочка с чем-нибудь невыносимо синим и
сладким, и скатерть морщилась от этой сладости. В углу на детском стульчике
сидела туго зашнурованная кукла в красном и безбрежном, похожем на салоп
балахоне. Это было место, где в летний полдень с сахарным треском режут
арбуз, где на дне немытой кофейной чашки безнаказанно сохнет сахар, а в
затканном паутиной углу, под стулом, валяется оторванный уголок дамы треф.
Круг снулой лампы, соломенные круги шляп на вешалке, круглые плетеные
половички, да и сама веранда с какими-то почти круглыми углами - утро
Карасика состояло из одних только кругов.
Он в то лето ходил без переднего зуба - отдал в потасовке с
неприятельской бандой, когда мы сдуру сунулись на Калачевку, в стан врага.
Карасику вообще не хватало зубов: он никогда не кусался, не жалил, в отличие
от ядоточивых меня с Дюком; убегая от погони, чихая кровью и прихрамывая, он
был все тем же улыбчивым херувимом в лохмотьях. У Карасика имелся не только
весьма усатый и тяжелый на руку отец, мягко-ангоровая мать, суровая бабушка
и безвольный дед; у него имелась совершенно чудесная, выжившая из ума
прабабка. Сказать, что она была совсем уж без царя в голове, - так нет: она
настаивала на своем высоком происхождении, называясь то Анастасией, то
Татьяной. Домашние, осторожно лавируя между айсбергами истории, называли ее
просто бабулей. Бабуля была упрямая, себе на уме либералка, с тугой
маленькой гулькой, похожей на садок, из которого торчат серебристые рыбьи
хвосты. Она была сухонькая, с морщинистым и красным, как сухой шиповник,
личиком; серебристая гулька тянула ее вниз, заставляя гордо выгибать спину.
В свои девяносто с гаком она была здорова как бык, неугомонна и преисполнена
волшебных ожиданий. Она плевала на общественное мнение и ходульную мораль,
говорила все, что ей вздумается, невзирая на лица и не подвязывая ханжеских
салфеток, куролесила, откалывала головокружительные фортели и, смакуя за
обедом куриную ножку, на тоскливое нытье дочери поучительно замечала, что
рыбу, птицу и молодицу берут руками. Карасик ее боготворил.
В молодости бабуля была заядлой курильщицей, но теперь на это
удовольствие домашние наложили вето. Она - из чистого бретерства -
демонстративно усаживалась во дворе на низенькую крашеную скамеечку и,
посасывая пустую керамическую трубку на длинном мундштуке с кукольной,
похожей на цветущий колокольчик чашечкой, что-то высматривала поверх
соседских крыш: казалось, она ждет оттуда хороших вестей.