"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

выдернула - та-дам! - старуха! Старуха, ибо в том, кто эта "маленькая, с
длинными волосами пожилая женщина в черном", сомнений быть не могло. Но как?
зачем? по какому праву? "Как могла старушенция, из которой труха сыплется,
не только не сгинуть сама, но и вытащить на берег этого дылду?" - резонно
заключила общественность. Дылде никто не поверил.
Борисенки (Микешка в особенности) чрезвычайно гордились квартирантом -
единственным на весь городок - и потчевали им плохо скрывающих зависть
соседей. По вечерам, когда алый камешек солнца, застряв между желтыми
скалами, окрашивал их в бирюзу и лаванду, упрямые старушки - рот подковкой -
и нафабренные, бравые старички подтягивались к борисенковской гостеприимной
веранде. Там они втискивали себя в старые камышовые кресла, долго и тяжко
подбирая наименее болезненное положение рук и ног, охали, кряхтели, запивали
чаем малину и, если бы не лукавые огоньки в глазах, были бы неотличимы от
корней старого сонного дерева. Молодежь с напускным безразличием фланировала
за воротами, вытягивая иногда над забором крепкие загорелые шеи. Долго
длилось волнительное, театральное ожидание: публика шумно рассаживалась;
гудела галерка; в ложах нервно смеялись; в оркестровой яме покашливали;
шевелился тяжелый красный занавес; звучал третий, четвертый, сто двадцать
четвертый звонок. Наконец, доведя зал до изнеможения, появлялся квартирант:
небритый, с колючими крапивными глазами, и, раздавая поклоны, похожие на
птичьи клевки, пробегал по двору, гулко стукал калиткой и, бесстрастный, не
обращая внимания на любопытную толпу, удалялся в сторону моря. Он был высок,
скуласт, худ как черт; его губы блестели, словно он все время ест куриный
бульон. Под мышкой он держал этюдник: Дылда оказался художником.
Борисенки жили с Карасиком по соседству, и принаряженная бабуля, не
отлынивая, каждый вечер появлялась у забора - маленькая и едва различимая в
пышных кустах смородины. Мы тоже со своей алычи следили за происходящим и
бежали вслед за Дылдой к морю.
Я уже говорил, что туристы бойкотировали наш желтый городок. На
приморском полосато-зонтичном пиру нас упрямо обносили яствами. Мы были
скромны, не умели бойко трепаться и работать локтями. Пыльные, с душным
солнцем внутри, поезда, погрохатывая шлепанцами и резными подстаканниками,
катили к морю; на сером заспанном вокзале новобранцев встречали и из рук в
руки, как несмышленых цыплят, пересаживали в автобусы и мчали в какие
угодно, кроме нашего, города. Приезжие были случайностью; они попадали к
нам, как крошка в другое горло, по ошибке, через пень-колоду, околесицей,
чересполосицей. Редкий гость, будь он хоть чертом, хоть его заместителем,
становился отрадным утешением для всех горожан.
Рекреация развращает. Чего можно ожидать от туриста, если даже далекий
отголосок, малахольная тень человека с зонтиком превратила наш уютный
городок в ристалище? Туристы были родом из сказок и порождали сказочного
размаха дрязги. Каждый уважающий себя горожанин сдавал комнату, угол,
насест; на каждой калитке белым по зеленому значилось "Сдается комната".
Соседи щурились, по-драконьи раздували ноздри, друг за дружкой подглядывали,
и если вдруг чья-то нескромная рука пририсовывала к каноническому "сдается"
"все удобства" или, не дай бог, "дешево", эту приписку, еще более щедрую и
ветвистую, собачили все остальные. Время шло; наскальная живопись не знала
удержу, но туристы, к мукам творчества глухие, неслись себе по горным ухабам
в другие города. Горожане, однако ж, не сдавались, корпя над каждой буковкой
своего послания с фанатизмом Вермеера, выписывающего блики на жемчужной