"Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком" - читать интересную книгу автора

противник бы даже глазом не моргнул.
Совсем другое дело Дюк, который в искусстве подначиванья собаку съел.
Рыжий цербер, словно подозревая нечто в этом роде, буравил моего носатого
напарника ненавидящим взглядом. Невозмутимые и неподвижные, они минут пять
играли в гляделки; потом церберский нос начинал нервно вздрагивать, кожа
вокруг него собиралась в недобрые складки, обнажались древние, песочного
цвета резцы. Кривая усмешка сопровождалась грозным рычанием, похожим на
тарахтение дряхлого, через силу разогревающегося механизма (Дюк держал руку
на рычаге с отменной невозмутимостью).
Я стоял, напружинившись, изнемогая от страха и нетерпения. Громыхали
секунды. Один, два, три, чудовищно-медленная женщина с девочкой, тягучий
смех торговки, долгое эхо чьих-то шагов - цепь времени рвется неожиданно, и
вот уже Дюк толкает меня в сторону; пес летит на него с выражением
первобытной жестокости в глазах; Дюк скачет, вьется, ныряет и вспархивает,
выделывает неописуемые кульбиты, выписывает безумные антраша, роняет ящики,
кричит, плачет, смеется; собирается толпа; из-под зонта выскакивает хозяин
пса и цветных картинок, и пока цербера оттаскивают от лицемерно рыдающей
жертвы, я орудую под зонтом, извлекая одну-две булочки и мастерски смыкая
осиротевшие ряды так, чтобы о бреши никто, кроме молчаливой сдобы, не
проведал. Дело в шляпе. Тепло в карманах. Дюк спасен. Жизнь прекрасна.
И трюк, и Дюк в этом трюке были неподражаемы. Носатый оборвыш натягивал
нос миру, любому мирискуснику, вроде Гудини в пушечном жерле, давая сто
очков вперед. Но фокусы тем и плохи, что срок их годности непредсказуемо
ограничен. Продавцы булочек сменяли друг друга - пять пестрых Оле-Лукойе
работали посменно, - цербер злился мимо кассы и быстро остывал, но мы
понимали, что рано или поздно примелькаемся,
и уже вовсю работали над следующим иллюзионом.
Под марш тореадора мы покидали рынок и гордым шагом властителей дум
отправлялись на пляж. Конечно, воровство - далеко не коррида; романтический
ореол разбойников с большой дороги хорош для рыцарских саг и не годится для
жизни обыденной. Нам хотелось многого. В гнедых ковбойских виньетках висели
по салунам будущего наши фотографии: wanted, dead or alive, куча баксов
reward. Жизнь рисовалась нам в нуаре: темные подворотни, стрельба, разбитые
зеркала и раздробленные черепушки. Ну и что? Есенин представлялся
Свидригайловым; Пушкин подписывался Яблочным Пирогом. Мы тоже, по-своему,
представлялись и подписывались. Глупость? Детство? А история между тем
который кряду век творится в комнатах для игры в мяч.
Разделив трофеи, мы с удовольствием приканчивали их по пути. У Дюка
было малокровие, очень мало заботившее его тетку, и я всякий раз норовил
подсунуть ему часть побольше и повкуснее. Дюк был мнителен до чертиков и
столь же умен: раскусить мою неумелую игру в пресыщенность (при вечно
урчащем желудке) не представляло особого труда. Выведя оскорбительное для
его гордости самаритянство на чистую воду, он мог дуться неделями. В
подачках он не нуждался; однажды из-за такой вот "подачки" мы чуть не
подрались. Не знаю, кто был идеалом для Дюка, - периоды здравомысленной
скрытности чередовались у него с периодами скрытности безумной, - но с тех
пор, как я наткнулся в домашних книжных завалах на Диккенса и прочел все,
что у нас за его авторством было, стоически-мрачный, чахоточный Дюков ореол
закрыл для меня этот вопрос.
Дюк был со странностями: приходил в восторг от сочетаний вроде "белый