"Роман Гари. Обещание на рассвете" - читать интересную книгу автора

в моем сердце. Через тридцать лет, став Генеральным консулом Франции в
Лос-Анджелесе, я награждал орденом Почетного легиона Яшу Хейфеца,
проживавшего в моем округе. Пришпилив крест к груди скрипача и произнеся
традиционную речь: "Господин Яша Хейфец, от имени Президента Республики и в
силу возложенных на нас полномочий мы вручаем вам Большой крест Почетного
легиона", я, вдруг подняв глаза к небу, громко и отчетливо произнес:
- Ну что ж, мне с этим не повезло! Маэстро слегка удивился:
- Простите, господин Генеральный консул?
Я поспешно расцеловал его в обе щеки, чтобы закончить церемонию как
полагалось.
Я чувствовал, что сильно огорчил мать, не оправдав ее надежд на музыку,
она ни разу больше об этом не вспоминала, а ей, признаться, частенько
недоставало такта, так что подобная сдержанность, бесспорно, говорила о
скрытом и глубоком разочаровании. Не реализовав своих артистических амбиций,
она рассчитывала воплотить их во мне. Я, со своей стороны, решил сделать все
возможное, чтобы она прославилась и снискала признание как актриса моими
стараниями, и после долгого колебания между живописью, сценой, пением и
балетом я наконец остановил свой выбор на литературе, которая казалась мне
последним пристанищем для всех, кто не знает, куда податься.
Итак, эпизод со скрипкой больше нами не упоминался, и был выбран новый
путь, чтобы вести нас к славе.
Трижды в неделю я покорно брал свои шелковые бальные тапочки и в
сопровождении матери ходил в студию Саши Жиглова, где два часа кряду
добросовестно поднимал ногу у станка, в то время как она, сидя в уголке,
восторженно улыбалась, часто всплескивала руками и восклицала:
- Нижинский! Нижинский! Ты станешь Нижинским! Я знаю что говорю!
Затем она провожала меня в раздевалку и тревожно озиралась по сторонам,
пока я переодевался, потому что, по ее мнению, у Саши Жиглова были "дурные
наклонности". Эти опасения вскоре подтвердились - однажды, когда я принимал
душ, Саша Жиглов подкрался ко мне на цыпочках и, как я подумал по простоте
души, хотел укусить меня, отчего я дико заорал.
Я до сих пор помню, как несчастный Жиглов несся по гимназии от
преследовавшей его разъяренной матери, потрясавшей тростью, - так
закончилась моя карьера великого танцовщика. В то время в Вильно были еще
две школы танцев, но мать, наученная горьким опытом, больше не рисковала.
Мысль, что ее сын станет чураться женщин, была ей невыносима. Едва мне
исполнилось восемь лет, как она стала описывать мне мои будущие "победы",
рисуя вздохи и взгляды, записки и клятвы; рука, которую тайком пожимают на
террасе, утопающей в лунном свете, я в белой форме гвардейского офицера,
далекие звуки вальса, шепот и заклинания... Она сидела потупив взгляд, чуть
виновато и удивительно молодо улыбаясь, переадресуя мне восторги и
восхваления, которые, без сомнения, заслуживала ее былая красота; возможно,
воспоминания о прошлом не покидали матушку. Небрежно облокотившись на ее
плечо, я с интересом слушал, прикидываясь беззаботным, и рассеянно слизывал
варенье с бутерброда. Я был слишком мал, чтобы понимать, что тем самым она
пыталась бежать своего одиночества, нуждаясь в нежности и любви.
Итак, отказавшись от балета и скрипки и не надеясь стать "новым
Эйнштейном", будучи полным нулем в математике, на этот раз я сам попытался
выявить в себе скрытый талант, который позволил бы реализоваться
артистическим наклонностям моей матери.