"Татьяна Гармаш-Роффе. Место смерти изменить нельзя ("Частный детектив Алексей Кисанов" #3) " - читать интересную книгу автора

камень, подставляя сутулую спину негреющим осенним лучам, силится что-то
вспомнить или понять...
Глядя на эти опущенные плечи Арно, на эту свинцовую тяжесть в его теле,
на всю его преобразившуюся фигуру, Максим снова подумал, что за такого
актера Вадиму не стоит волноваться. Он понимал, что значит для Вадима
сегодняшняя съемка: это было начало фильма, его первая и относительно
короткая сцена, в которой после тяжелой пьяной ночи выползает на свет божий
одинокий клошар (Бомж.), почти старик, и вдруг понимает, что каким-то
образом рядом с ним этой ночью оказалась несовершеннолетняя девочка... И с
ужасом задает себе вопрос, как и что произошло этой ночью... Немая сцена, в
которой участвуют двое и низкое осеннее солнце со старой развалиной домом,
почти без СЛОВ, вся на внутреннем невысказанном диалоге с самим собой, где
мысли и чувства выражаются в походке и в жесте, в глазах и повороте головы -
но она была главной. Да, это Максим хорошо понимал - на таких вещах держится
весь фильм, в них определяется то, что потом критики называют "режиссерским
почерком". И здесь вся тяжесть, вся ответственность за будущий фильм,
ложилась на плечи Арно.
Но это были надежные плечи. Сцена была сыграна великолепно.
Еще один дубль, опять великолепно.
Максим покосился одним глазом на Вадима - другой его глаз был устремлен
в видеокамеру, которая провожала дядю, огибавшего угол дома. Ему показалось,
что в лице Вадима мелькнуло сомнение. Такое знакомое ему самому сомнение: не
сделать ли еще дубль, мало ли что...
- Если сделаешь еще дубль, встанешь в тупик перед выбором, - шепнул он
Вадиму. Вадим довольно улыбнулся.
- Снято! - крикнул он. - Спасибо, свободен, Арно! Дядя обернулся, хитро
улыбнулся Максиму, махнул рукой и скрылся за развалинами. Неожиданно он
опять высунулся из-за угла и сделал вид, что его тошнит, глядя на Максима с
жалкой улыбкой пьяного человека, и снова исчез. "Для меня одного сыграл. Все
так и есть: что жизнь, что сцена для таких, как он, - все едино..."
Максим вернулся на прежнее место. Девочка уже начала работать. Она
выползла из дверей на четвереньках, раскачиваясь как бы от тупой головной
боли, и растянулась на грязной земле возле пролома. Вадим остался недоволен.
Сдерживая раздражение, он попросил Май - как оказалось, ее звали этим
поэтичным именем, которое, впрочем, на французском языке ничего не
означало, - повторить сцену. Май снова выползла, снова растянулась. Опять не
так.
Еще раз. Опять не то.
Еще раз. Еще раз.
Все было не так! Не так выползала, не так растягивалась, не так голову
поворачивала, не так падал свет из пролома, не давая найденного на репетиции
эффекта на ее волосах.
Вадим закипал тихой, истеричной яростью. Его голос сделался
странно-тонким и каким-то замедленно-слабым, будто замороженным - попытка из
последних сил сдержать себя, которая, как знал Максим, ни к чему хорошему
привести не могла. Надвигалась катастрофа.
Максиму вдруг пришла в голову мысль, что его присутствие мешает - то ли
девочке, то ли Вадиму, то ли сразу обоим. Он как-то почувствовал себя
лишним, чересчур посторонним и чужеродным. Он поставил камеру на землю - у
этой славной японской штучки были три маленькие ножки для этой цели - и