"Алексей Алексеевич Гастев. Леонардо да Винчи " - читать интересную книгу автора

или показывается из-за другой. И там, где мышцы проложены рядом в одном
направлении, получается некоторое ущелье: чтобы показать его глубину, будет
достаточно линии, проведенной с большим нажимом. Это и есть угловатая
вогнутость, о чем говорится в начале главы. Но вот подобная протекающему в
горной расселине ручью линия, далеко углубившись, готова исчезнуть - тотчас
этому препятствует как из-под земли возникающая другая мышца, которая
раздвигает две упомянутые и заполняет собою ущелье. Линия восходит наверх и,
как выражается Мастер, становится причастной кривизне окружности, причем
давление грифеля ослабевает. Таким образом, можно добиться дивной
округлости, не черня напрасно бумагу: превосходное искусство рисования
держится не так на воспроизведении видимого во всей полноте, как на отказе и
выборе, когда губкою или мягким хлебом рисовальщик устраняет малейший след
прикосновения своего инструмента. И это уместно будет сравнить с музыкальною
пьесой, где выразительность паузы не уступает красоте звучания.
Нет такой вещи, относительно которой Мастер не имел бы что сообщить с
научной точки зрения.
По природе каждый предмет жаждет удержаться в своей сущности. Материя,
будучи одинаковой плотности и частоты как с лицевой стороны, так и с
обратной, жаждет расположиться ровно. Когда какая-нибудь складка или оборка
вынуждена покинуть эту ровность, она подчиняется природе этой силы в той
части, где она наиболее сжата, а та часть, которая наиболее удалена от этого
сжатия, возвращается к своей природе, то есть к растянутому и широкому
состоянию.
Имея в виду, что самое сложное Мастер излагает с большим красноречием и
такою же убедительностью, возможно вообразить, какова польза, которую
получают ученики, когда в утренние часы его голос раздается без перерыву. И
ведь не было другого человека, настолько заботящегося о форме выражения, не
считая поэтов, ночь напролет перемарывающих какой-нибудь сонет, чтобы утром
вновь найти его непригодным. Странно, что находятся люди, недовольные
подобной старательностью.
- Мы живописцы, а не ткачи; зачем отягощать себя излишними
сведениями? - ворчал ученик, которого недовольство скорее объясняется его
скверным характером. Другой, безоговорочно преданный Мастеру, протестовал:
- Ты был бы прав, если бы умение Мастера уступало его познаниям. Но
посмотри на драпировку, нарисованную за самое короткое время с одного разу и
с таким совершенством, что другому недостанет педели для этого. Однако,
скажу тебе, - добавлял он, огорчаясь, - я не всегда могу видеть связь между
божественной легкостью выполнения и всей этой премудростью.
Третий ученик тем временем помалкивал и улыбался; этому не больше
четырнадцати или пятнадцати лет, и он миловиден, как ангел.
Когда, круто изменив ход рассуждения, Мастер, подобно лютому зверю,
набросился на живописцев, одевающих фигуры в одежды своего века, хотя бы
действие происходило при наших праотцах, трудно сообразить, была ли тому
какая причина или никакой причины, а чистый произвол, игра воображения с
памятью. Так или иначе, если он принимался уничтожать и высмеивать
какую-нибудь вещь, или обычай, или дурную привычку, то как собака, которая,
когда треплет старую обувь или другой хлам, приходит в наибольшую ярость и
распаляется от того, что воображаемый ее противник не сопротивляется и
молчит, Мастер до тех пор не прекращал издевательства, покуда вещь эта не
оказывалась полностью уничтоженной или обстоятельства не вынуждали его