"Конрад Гейден. История германского фашизма " - читать интересную книгу автора

Каждая из этих "доктрин", взятая в отдельности, не являлась новым
откровением. В этом духе распространялись уже Лагард, Г. Ст. Чемберлен,
Шпенглер{24} (к которому в этих кругах, вообще говоря, относились с
недоверием), русские эмигранты. Но только из синтеза всего этого получилось
то, что можно назвать национал-социалистическим мировоззрением. Юнг первый
говорит о "мировоззрении" национал-социализма, задолго до того, как Гитлер
поставил на эту высоту свою собственную политическую проповедь. Еще больше
подходит сюда название "немецкий социализм", ибо это учение весьма сильно
отличается от того "интернационального" национал-социализма, который
распространял впоследствии Розенберг{25} и который Меллер ван дер Брук{26}
определил формулой: "каждый народ имеет свой собственный социализм".
Впрочем, Гитлер не придает особого значения подобным различиям.
Таким образом возникло учение с богатой фразеологией, допускающее много
различных толкований, приемлющее одновременно и социалистическую реформу и
государство Вильгельма II. Оно отвечало духовным запросам честных патриотов,
которые желали "сделать революцию", но вместе с тем не желали отказываться
от прошлого. Национальный социализм 1926-1928 гг. пытался основательно
расчистить эту оранжерейную коллекцию противоречащих друг другу взглядов, но
именно поэтому и не смог удержаться в партии.
Юнг первый дал также цельное изображение врага - и это, пожалуй, было
самое важное. Здесь были свалены в одну кучу совершенно различные вещи
только на том основании, что против всех их велась борьба. Впоследствии это
чучело врага, искусственно склеенное из многих врагов, получило название
"системы".


ЗА КОГО СРАЖАЕТСЯ ГИТЛЕР?

Как и в ряде других случаев, вражда существовала здесь уже тогда, когда
и врага-то еще не было налицо.
Германия окончила войну далеко не блестяще. Она не одержала победы над
превосходными силами неприятеля, как некогда Нидерланды; она не погибла в
пламени поражения, как Карфаген или Мексика. Вместо всего этого ее
фельдмаршал просто разнервничался, император бежал, а у народа не оказалось
сил для революционного сопротивления. Обвинять ее в этом было бы столь же
бессмысленно, как, скажем, упрекать парижан, капитулировавших в 1871 г.
перед лицом голода. Однако на ней лежит другая вина: непонимание
происходящего, граничащее с невменяемостью. Крушение страны крикливо
объявили победоносной революцией, тогда как на самом деле никакой революции
не произошло. Поднятие красного флага не было ни великим достижением, ни
великим преступлением; но настоящим грехопадением "революции" было то, что
она тут же обратилась к свергнутым ею с просьбой не отказать ей в своем
сотрудничестве и что в уплату за это "сотрудничество", которое на деле
вскоре же привело к передаче власти в старые руки, флаг втихомолку был
спущен. Особенно скомпрометировало революцию то обстоятельство, что никто не
имел смелости действительно управлять от имени революции. Те, кто менее
всего был повинен в революции, были названы "народными уполномоченными" и по
недоразумению попали на страницы мировой истории в роли якобинцев. Если бы
правительство имело перед глазами определенную цель, вместо того чтобы
опрашивать избирателей, не имеющих таковой; если бы оно предложило нации