"Игорь Гергенредер. Близнецы в мимолётности (Повесть)" - читать интересную книгу автора

смягчал рывки, не давая поводку оборваться. Кроме того, снасть достаточно
было забросить один раз. Груз мог лежать себе на дне - растягиваемая резинка
позволяла выбрать из воды леску, а затем, сокращаясь, возвращала её, со
свежей наживкой на крючках, в прежнее положение.
Эти преимущества послужили тому, чтобы признать подобные удочки орудием
браконьерства. Двое из рыбнадзора приступили к акту изъятия энергично и
эмоционально:
- Прямо стой! Сказано - стоять! Где рыба? Что ты сказал?..
От крепких прикосновений рубашка на Филёном утратила пуговицы и лопнула
по шву. За неспособностью Генки хранить молчание, его угостили пощёчиной и
рванули за волосы. Реакция на это, тут же нейтрализованная, нашла в
протоколе такое отображение: "замахал руками", "стал оскорблять честь и
достоинство сотрудников при исполнении...", "оказал ожесточённое
сопротивление с использованием ножа..."
Последняя фраза имела основанием то, что в вещах Генки нашли складной
нож, известный под названием "лисичка". Такими ножами с рукояткой в виде
бегущей лисы обычно обзаводились рыбаки и те, кто ходил в походы. Раскрытая
"лисичка" присутствовала на суде как вещественное доказательство - вместе с
удочкой, снабжённой пресловутой резинкой. Не остался вне внимания и факт,
что отец Филёного "привлекался" за уголовное преступление.
Так Генка оказался в колонии для несовершеннолетних, которая, по
определению Альбертыча, возвратила его нашему городку "во всеоружии опыта и
с пониманием, как важно помнить, что детство ещё рядом, за углом". Филёный
держался так, будто был утомлён обязанностью доказывать всем своё
превосходство, однако готов нести это бремя, дабы не обмануть общих
ожиданий. Он желал обратить к выгоде случившееся с ним и занял позу как бы
спокойного высокомерия: "Таков уж я - во всём захожу дальше других!"
Напоминать об этом он должен был педантично - при том месте в жизни, которое
ему досталось: его взяли на строительный участок кровельщиком.
Филёный добивался, чтобы не работа определяла представления о нём.
Улица была его ареной. Он знал: в драке сильнее тот, кто агрессивнее. И в
начале намечающегося конфликта опускал глаза, говорил мирно, успокаивающе -
чтобы внезапно ударить противника в лицо и бить, бить, бить... С теми же,
кто признавал в нём опасного независимого человека, он был непринуждённо
приветлив. Девчонки, у которых появлялся к нему интерес, вскорости теряли
голову. Он возбуждал их тем, что будто бы чувствовал в них тонкий, "умный"
вкус к наслаждению и почитал за невероятное блаженство - пойти навстречу.
Каждой он внушал, что близость именно с нею для него дороже жизни.
Вообще умел подать себя, тронуть душу. В колонии набрался блатной
лирики и не упускал момента блеснуть, прочитав какой-нибудь стих с
меланхолией или с нагловатым вызовом.


5.


Некоторые стихи, мне кажется, были его собственные. Во всяком случае, тот,
который он прочитал, когда мы с ним смотрели на Нинель, стоя в стороне на
горячем песке пляжа: