"Игорь Гергенредер. Солженицын и Шестков" - читать интересную книгу автора

последние восемь лет? "А не надо было так", - поучающе говорит Иван
Денисович над миской баланды. Кризис? Баланда, пайка хлеба черного, сырого
будут - переживем. "На двести граммах Беломорканал построен".
Положим, не все переживут. Так ведь как же не оказаться кому-то и
мерином, с которого шкуру снимут? Главное - не быть на это в обиде.
Кто-то не согласен. По своему образованию не все хотят меринами
становиться. Другие свойства у них. "Они, москвичи, друг друга издаля' чуют,
как собаки. И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются по-своему".
Один из таких персонажей наделен именем Цезарь, весьма подходящим для
того же пуделя. Человек нерусской национальности, которую Солженицын не
называет в лоб, прибегая к следующему маневру. Иван Денисович полагает:
"В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то
цыган - не поймешь. Молодой еще. Картины снимал для кино".
Цыган, снимавший картины для кино, - и это по представлениям Ивана
Денисовича с его крестьянским знанием о цыганах? Хм. А "намешанность" наций?
Не заглядывая в родословную человека, Шухов определяет "многообразие"
кровей. Эксперт!
Впрочем, Солженицын вносит уточнение. Другой зэк попросил курившего
Цезаря оставить ему докурить:
"- Цезарь Маркович! - не выдержав, прослюнявил Фетюков. - Да-айте разок
потянуть!"
Ага, ясно теперь. И вроде не так пахнет, как если бы прямо сказать:
еврей. Разумеется, Цезарь Маркович устроился на тепленькое местечко, что, по
неким расхожим представлениям, свойственно нации, волнующей простые сердца.
"Цезарь богатый, два раза в месяц посылки, всем сунул, кому надо, - и
придурком (слово лагерного лексикона выделено Солженицыным - прим. мое: И.
Г.) работает в конторе, помощником нормировщика".
Ему в обед носят кашу зэки, потрудившиеся на морозце. "Шухов помнил,
что одну миску надо Цезарю нести в контору (Цезарь сам никогда не унижался
ходить в столовую ни здесь, ни в лагере)".
Подробности о месте работы гордого заключенного насыпаны прещедрой
рукой:
"Заскрипел Шухов дверью тамбура, еще потом одной дверью, обитой паклею,
и, вваливая клубы морозного пара, вошел внутрь".
"Жара ему показалась в конторе, ровно в бане. Через окна с обтаявшим
льдом солнышко играло уже не зло, как там, на верху ТЭЦ, а весело. И
расходился в луче широкий дым от трубки Цезаря, как ладан в церкви. А печка
вся красно насквозь светилась, так раскалили, идолы".
Помощник нормировщика изображен не без акцентированно густых мазков:
"Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь". Он занят разговором с
другим заключенным об Эйзенштейне.
"- Гм, гм, - откашлялся Шухов, стесняясь прервать образованный
разговор. Ну, и тоже стоять ему тут было ни к чему.
Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел,
будто каша сама приехала по воздуху /.../
Постоял Шухов ровно сколько прилично было постоять, отдав кашу. Он
ждал, не угостит ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нем не помнил,
что он тут, за спиной.
И Шухов, поворотясь, ушел тихо".
Фраза заставляет смахнуть слезу. "И пошли они солнцем палимы..." Сердце