"Юрий Павлович Герман. Начало " - читать интересную книгу автора

нерешительным, вместо того чтобы быть хозяином и властелином?
Как во сне, донеслись до него заключительные слова мухинской лекции:
- Сегодня по нашему расписанию следовало нам говорить о деторождении.
Но так как деторождение есть предмет несомненно скоромный, а нынче великий
пост, то мы и отлагаем изучение предмета сего до времени более удобного и
тем самым исправляем ошибку, совершенную нами при составлении нашего
расписания лекциям.
Спустившись с кафедры и проходя мимо Пирогова, он, по своей привычке,
положил ему на плечо свою короткопалую сильную руку и с добрым выражением
заглянул в глаза, точно молчаливо спрашивая о чем-то, но Пирогов не нашел в
себе силы, чтобы хоть улыбнуться своему благодетелю, и неприязненно опустил
голову.
- Что с тобою, мой друг? - не стесняясь студентов, спросил Мухин. - Не
болен ли ты?
И умелым движением многодетного отца и к тому же лекаря дотронулся
тыльной стороной ладони до лба Пирогова - попробовал, нет ли жару. Потом
покачал головою не то с укоризною, не то с печалью и, припадая на одну ногу,
пошел из аудитории к себе в деканат.
А Пирогов все стоял в проходе, опустив голову, чувствовал, что старик
обижен, но не находил в себе сил догнать его и несколькими словами загладить
свою невольную вину.
День выдался жаркий, и идти от университета до Пресненских прудов в
Кудрине с тяжелым кульком костей и в ужасной, точно каменной, шинели было
так мучительно, что уже на полдороге Пирогов совершенно выдохся и понял, что
шинель все равно придется снять, как это ни стыдно. Совершенно изнемогши, он
присел на лавочку возле деревянного домика с мезонином и с белым билетиком в
окошке, положил возле себя неудобный и громоздкий кулек с человеческими
костями - неслыханное и невиданное для студента сокровище, слегка стянул с
правой ноги набивший пузырь сапог и задумался о природе такого лишнего для
него чувства, как стыд бедности. Вокруг весело и громко орали грачи, прямо в
лицо светило благодатное солнце, небо над Москвой было ярко-синее, точно
вымытое, и серьезное направление мыслей довольно скоро оставило Пирогова.
"Сниму, и баста!" - решил он, поднялся и скинул проклятую шинель,
которую принужден был носить всегда, даже в аудитории, из-за того, что
мундирный его сюртук с красным воротником и медными пуговицами, перешитый
сестрами из старого зеленовато-рыжего фрака, вызывал не только смех
товарищей, но и косые взгляды полицейских на улицах Москвы. О панталонах же
и говорить не приходилось. Рвались и расползались они настолько часто, что
он никогда не мог отвечать за себя, и ежели где слышал смех, то относил его
на свой счет до тех пор, пока, зайдя в укромное место, не обследовал себя со
всех сторон и не принимал экстренные меры тут же, для чего всегда носил с
собою иглу с нитками.
Сбросив долой шинель и чувствуя себя как бы несколько нагим, он с
мрачным выражением лица оглядел себя, поправил воротник сюртука, потер
обшлагом одну из давно потускневших медных пуговиц, перекинул шинель через
плечо в одно и то же время и небрежно и так, чтобы полы ее закрывали
наиболее потертую и драную часть сюртука, из которой все время лезли
какие-то белые лошадиные волосы в таком огромном количестве, что было
непонятно, когда же они наконец все вылезут прочь и сколько же их заложено в
этом сюртуке, называемом товарищами пироговским полурединготом.