"Юрий Герман. Повесть о докторе Николае Евгеньевиче " - читать интересную книгу автора

подгуляло, поизносилось здорово, так поизносилось, что на портного и грех
валить...
Старуха, несмотря на боль, хихикнула, а назавтра вся округа знала эту
историю о портном и суконце...
На прощание учитель и выученик поцеловались.
С тощим чемоданчиком, в плохоньком, "несолидном" пальтишке, в кепочке с
пуговкой, дождливым утром Николай Евгеньевич Слупский сошел с поезда в
древнем городе Новгороде. До фабрики "Пролетарий" предстояло добираться на
лошади еще верст тридцать.
Было это в тот самый час, когда маститый профессор Александров,
лучезарно улыбаясь, вновь "оформлялся" в Обуховской больнице. Пахло от него
привезенными из Лондона дорогими мужскими духами "Запах кожи", и в небрежно
повязанном галстуке матово светилась большая серая жемчужина.
Настроение у Александрова было хорошее, у Слупского - отличное. Свесив
ноги с телеги, Николай Евгеньевич читал письмо, одно из тех, которые
"согревали душу" в самые трудные времена его нелегкой жизни. Письмо было от
Героя Социалистического Труда Михаила Петровича Уткина. Замечательный
гравировщик по стеклу Уткин проработал к тому времени, когда Слупский
прооперировал его на "Дружной Горке", шестьдесят пять лет. От роду ему было
семьдесят шесть. Отец знаменитого гравировщика был крепостным графа
Финкельштейна, проигравшего в карты целую деревню Ярославской губернии "на
вывод". Семейство Уткиных и "вывели" на фарфоровый завод...
Тридцать лет Михаил Петрович был калекой. Не мог сидеть.
Слупский сделал ему операцию, по тем временам труднейшую и
рискованнейшую. Теперь Уткин хвастался:
"Все тебя помнят, дорогой ты наш друг Евгеньевич, а я и подавно.
Работаю и сижу обеими половинами, как сам граф Финкельштейн, и черт мне не
брат! Ничего больше не болит, а уж как я мучился все тридцать годов, это
врагу не пожелаю. Может, ты теперь и в профессора вышел, Евгеньевич, но нам
это без надобности. Ты нам какой есть и гож и пригож, возвращайся,
хлебом-солью встретим и во все колокола ударим. Пока что низко кланяюсь и
посылаю тебе изделие моего рукомесла, с моей по мере искусства
гравировкой, - рюмочку в память о нашей к тебе уважительной любви..."
Слупский читал, и на сердце у него было славно. О рюмочке он не думал.
"Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких
последствий".
К рюмочке этой придется нам еще вернуться.

Чудо в Чудове

Бронницкая фабрика "Пролетарий" встретила Слупского до крайности
неприветливо. Завхоз больницы, выгнанный недавно с работы из милиции "за
пьянство и буянство" и никак не желающий примириться с тем, что он больше не
начальник, сделал вновь прибывшему главному врачу следующее официальное
заявление, сдабривая его для выразительности крепкими словами:
- Я, Соломонов Захар Алексеевич, нахожусь здесь на должности красного
директора. Ты - спец и обязан целиком мне подчиняться. Если будешь себя
соблюдать, произведу в технического директора. Еще: на инвентарь и
оборудование средств нет и не будет. В смысле медикаментов - не надейся.
Лечи беседами и лаской. Обхождением лечи. А которые особо настырные, пусть в