"Эмма Герштейн. Мемуары " - читать интересную книгу автора

было что-то представить в специальное издание, но он не умел писать, вернее,
не мог сосредоточиться. И Осип Эмильевич сел рядом с ним за стол и терпеливо
и любовно помогал брату.
А в большой солнечной комнате на Тверском бульваре мне приходилось
заставать Осипа Эмильевича сидящим за маленьким кухонным столиком, на
котором был развернут огромный том Палласа или Ламарка с красочными
иллюстрациями. Читать лежа такую толстую книгу было невозможно.
На улице Щипок, где у меня в первую же зиму знакомства жили Надежда
Яковлевна и Осип Эмильевич, помещалась больница им. Семашко. Мой отец был
там главным врачом до 1929 года, когда беспартийный уже не мог занимать
административной должности (заведующим хирургическим отделением он оставался
до конца тридцатых годов). В двадцатые еще действовало правило: на
больничной территории никто не имел права жить, кроме медицинского
персонала. Поэтому в годы всеобщего уплотнения жилплощади мы жили как
помещики, в большом одноэтажном особняке со стеклянной террасой, с
отгороженным в больничном парке отдельным садом и даже с конюшней во дворе.
Но вместе с тем эта казенная отцовская квартира оказалась ловушкой для его
детей, потому что ее нельзя было менять.
Наша семья состояла из шести взрослых, с разными профессиями и
интересами людей, несколько чудаковатых, каждый в своем роде, искусственно
объединенных в одной квартире. Каждый имел по комнате. Один из моих братьев
был женат на нашей же двоюродной сестре, женщине хотя и лишенной
"герштейновских" чудачеств, но богато оснащенной собственными причудами. У
них недавно родился сын. Забежавшие ко мне Мандельштамы были свидетелями,
как мой маленький племянник впервые заговорил, начав с очень трудного слова.
Они часто потом припоминали, как он прыгал по моей тахте и с сияющими
глазами победоносно выговаривал: "Иго-ло-чка". Для Осипа Эмильевича это было
каким-то переживаньем.
Дом наш был средоточием страстей, слез и упрямства, а также скрытых
шрамов от взаимно наносимых душевных ран. Особенно это проявлялось в
напряженности, с которой мы все сходились за обеденным столом. Но Надежда
Яковлевна, несмотря на бешенство моей невестки-кузины, сумела овладеть
вниманием всех членов семейства.
С моим отцом она беседовала о заграничных впечатлениях - в детстве она
успела побывать с родителями в Швейцарии.
С моей старшей сестрой (своей ровесницей) она мерялась "площадочками" -
так она называла расстояние между бровями, носом и лбом. У них у обеих были
лбы итальянского типа эпохи Возрождения. А так как моя сестра окончила
Консерваторию по классу фортепиано у проф. А. Б. Гольденвейзера, Надежда
Яковлевна имела повод рассказывать, как она играла с ним в шахматы в Доме
отдыха.
С мамой Надежда Яковлевна беседовала о Софье Андреевне, замечая, что
"не так легко быть женой Льва Толстого".
На кухне она весело пекла песочное печенье под хмурыми взглядами нашей
домработницы.
Очень быстро Надежда Яковлевна прозвала нас Габсбургами. Оказывается, в
нас говорила тысячелетняя кровь предков, превратившая нас, так же как и
поздних отпрысков австрийской императорской династии, в усталых и
рафинированных людей. Еще через несколько дней обнаружилось, что у меня
"эренбурговский глаз" - такой же серый и умный. Моя ироничная подруга Лена