"Герман Гессе. Внутри и снаружи" - читать интересную книгу автора

известно, почему так выходило, но с каждым сказанным словом Фридриха не
отпускало тревожное чувство, что он не совсем понимает своего собеседника,
что остается для него в какой-то степени чужим, что его слова не долетают до
его ушей, что оба они никак не могут нащупать общую почву для настоящего
разговора. К тому же с лица Эрвина не хотела слетать та приветливая улыбка,
которую Фридрих начал уже почти ненавидеть.
В одной из пауз их натянутого разговора Фридрих осмотрелся в хорошо
знакомом ему рабочем кабинете друга и увидел на стене лист бумаги,
прикрепленный к ней булавкой. Эта картина странно тронула его и пробудила в
нем старые воспоминания, ибо тотчас же на ум ему пришло, что в их
студенческие годы, когда-то давным-давно, это было привычкой Эрвина
удерживать порой таким вот образом у себя перед глазами и сохранять в памяти
высказывание какого-нибудь мыслителя или стихотворение какого-нибудь поэта.
Фридрих встал и подошел к стене, чтобы прочесть то, что было на листе.
Его взору предстали написанные красивым почерком Эрвина слова: "Ничего
нет снаружи, ничего нет внутри, ибо то, что находится снаружи, находится и
внутри".
Побледнев, он на мгновение застыл на своем месте. Вот оно! Вот он и
столкнулся лицом к лицу с тем, чего так опасался! В другое время он оставил
бы этот листок висеть как висел, снисходительно стерпел бы его присутствие
как некий каприз, как безобидное и в конце концов дозволенное всякому
пристрастие или, быть может, как маленькую, нуждающуюся в бережном отношении
к ней сентиментальность. Сейчас же это было по-другому. Он чувствовал, что
эти слова были написаны не ради создания мимолетного поэтического
настроения, не из-за каприза Эрвин после стольких лет вернулся к привычке
своей юности. Написанное на листе, как признание того, что занимало в
настоящее время его друга, было мистикой! Эрвин переступил черту.
Фридрих медленно повернулся к своему другу, лицо которого вновь
осветилось улыбкой.
- Изволь-ка пояснить мне это! - потребовал он от него.
Эрвин кивнул, исполненный дружелюбия.
- Разве ты никогда не видел этого изречения?
- Еще бы, - воскликнул Фридрих, - разумеется, оно мне знакомо! Это
мистика, гностицизм. Может, и поэтично, но... Вот что, я попросил бы тебя
объяснить мне это изречение, а также то, почему оно висит у тебя на стене.
- Охотно, - отозвался Эрвин. - Это изречение представляет собой первый
шаг на пути к учению о познании мира, которое я сейчас постигаю и которому я
уже обязан не одной счастливой минутой.
Фридрих подавил свое негодование. Он спросил:
- Новое учение о познании мира? Разве таковое существует? И как же оно
называется?
- О, - произнес Эрвин, - новым оно является только для меня. Само по
себе оно уже очень старо и достойно всякого уважения. Оно называется магией.
Слово было произнесено. Фридрих, все же глубоко удивленный и напуганный
таким вот открытым признанием, со страшным содроганием почувствовал, что
сейчас он противостоит заклятому врагу в лице своего друга, один на один. Он
молчал. Он не знал, чего ему в данную минуту хотелось больше, изливать свой
гнев или плакать, ощущение невосполнимой потери горечью наполнило его
сердце. Долго молчал он.
Потом он заговорил с деланной насмешкой в голосе: