"Уильям Гибсон. Зимний рынок" - читать интересную книгу автора

моим же выводам.
А Лайза улыбалась - или, во всяком случае, изображала нечто в ее
представлении похожее на улыбку - и своевременно кивала, когда парень
заплетающимся языком изрекал очередную глупость. Невольно вспоминалась ее
фраза о том, что она любит смотреть.
Теперь я понимаю, что, не встреть я ее в этом баре, с этим парнем, мне
было бы гораздо легче принять то, что случилось позже. Возможно, я бы даже
порадовался за нее или как-то поверил в то, во что она превратилась -
создала по своему образу и подобию, - в программу, которая притворяется
Лайзой, причем настолько хорошо, что сама в это верит. Я бы поверил, как
верит Рубин, что она все оставила позади, - Пресвятая Жанна электронного
века, жаждущая лишь слияния со своим компьютерным божеством в Голливуде. Что
в час прощания с этой жизнью она ни о чем не пожалеет. Что отбрасывает
беспомощное настрадавшееся тело с криком облегчения. Что теперь она наконец
свободна от полиуглеродных пут и постылой плоти. Может быть, так оно и есть.
Я не сомневаюсь, что именно так она это и представляла раньше.
Но я видел ее в баре, видел, как она держит за руку этого пьяного
парня, хотя сама даже не ощущает прикосновения. И я понял тогда, сразу и на
всю жизнь, что мотивы человеческого поведения никогда не бывают ясными и
однозначными. Даже у Лайзы, с ее безумным, разъедающим душу стремлением
наверх, к славе и кибернетическому бессмертию, были слабости. Человеческие
слабости. Я все понимал и сам себя за это ненавидел. В тот вечер она решила
попрощаться с собой. Найти кого-нибудь настолько пьяного, чтобы он сделал
это за нее. Потому что Лайза действительно любила смотреть.
Думаю, она заметила меня на выходе: я чуть не бегом оттуда выскочил. И
если заметила, то, наверно, возненавидела еще сильнее - за ужас и жалость,
написанные на моем лице. Больше я ее никогда не видел.

Надо будет как-нибудь спросить у Рубина, почему он не умеет смешивать
ничего, кроме сауеров с "Дикой индейкой". Хотя крепкие получаются, ничего не
скажешь... Рубин подает мне побитую алюминиевую кружку. Вокруг тикает,
мельтешит, воровато переползает с места на место вся эта механическая
мелкота, что он насоздавал.
- Тебе все-таки стоит махнуть во Франкфурт, - не унимается он.
- Зачем, Рубин?
- Затем, что рано или поздно она тебе позвонит. А ты, мне кажется,
сейчас к этому не готов. Ты еще не очухался, а программа будет говорить ее
голосом, думать как она, и ты совсем свихнешься. Поехали-ка во Франкфурт,
отойдешь немного. Ей там тебя не отыскать.
- Я же говорил: работы много, - отвечаю я, вспоминая, как увидел ее в
баре. - И потом - Макс...
- Да пошли ты этого Макса куда подальше. Он на тебе кучу денег огреб,
так что пусть не рыпается. Ты, кстати, и сам на "Королях" разбогател. Не
ленись, позвони в банк - сам убедишься. Так что вполне можешь позволить
себе небольшой отпуск.
Я смотрю на него и думаю, расскажу ли ему когда-нибудь о той последней
встрече.
- Рубин, спасибо, приятель, но я просто... Он вздыхает и отхлебывает
из своей кружки.
- Вот скажи, если позвонит, это она будет или нет?