"Нодар Джин. Повесть о смерти и суете" - читать интересную книгу авторанесчастью, выпавшему на долю жениха: не переставая восхищаться Нателой, он
начал вдруг - безо всякого основания - проникаться верой в собственную персону. Этот болезненный процесс оказался столь настойчивым, что со временем Сёма стал, увы, самим собою, - худшее из всего, что, по утверждению прогрессистов, могло с ним произойти. Действительно: пренебрегая уже английским романтиком, писавшим в рифму, "Шепилов" принялся посвящать супруге оригинальные любовные творения в белых стихах. Рукописные копии сочинений - не на суд, а из гордости за царство поэзии - он раздавал не одним только прогрессистам. В отличие от последних, Нателу его сочинения не угнетали: она их не читала. "Шепилов" из-за нехватки яичка - о чём, конечно, было известно властям - числился инвалидом, обладал, соответственно, правом нигде не работать - и нигде и не работал. К тому же, стихи свои - по причине трудоёмкости занятия - он не рифмовал. Поэтому к вечеру, когда Натела возвращалась из Комитета, Сёма успевал сочинять такое количество куплетов, что прочесть их у неё не было ни сил, ни времени. Оправдывалась она тем, будто стесняется, ибо не считает себя достойной даже нерифмованных строф. Сёму отговорка эта ввергала в восторг и вдохновляла на новые посвящения, но прогрессистов она бесила циничностью. Любая благородная баба, рассуждали они, охотно внемлет даже мерзавцу, когда тот твердит ей, будто она и есть венец мироздания. "Шепилова" прогрессисты называли, правда, не мерзавцем, а придурком, который стыдился доставшегося ему богатства и поэтому внушил себе страсть к романтической поэзии. В его собственных глазах это обстоятельство предоставило ему лицензию на сожительство с красавицей, но в глазах лучшего же из его индивидуальных достоинств - презрения к себе. Зато петхаинские дамы считали "Шепилова" незаурядным мужчиной. Во-первых, мол, при наличии большого количества наследственных бриллиантов, он ежедневно сочиняет любовные стихи, но главное - посвящает их не заезжим блядям или чужим жёнам, а собственной же хозяйке. Стало быть, рассуждали они, в тщедушной Сёминой плоти гнездится уникальная душа. Доктор Даварашвили дружил с "Шепиловым" со школьной скамьи. Невзлюбил же он его после того, как отец доктора - в отличие от Сёминого родителя - оставил сыну в наследство лишь собственные фотокарточки. Доктор поэтому пытался втолковать петхаинским простачкам, что души - тем более уникальной - в природе не существует, но вот мозг нашего лирика, воистину уникальный, он, доктор, при необходимости пересадил бы даже себе. Именно и только этот "шепиловский" орган жизнеспособен, ибо, мол, Сёма его не эксплуатирует. О чём эти стихи, дескать, и свидетельствуют. Доктор учил при этом, будто не только "Шепилов", но все романтики глупы и себялюбивы: кому бы ни посвящали сочинения, воспевают они в них лишь собственный ущербный мир. Сёма же, мол, паршивец, к тому же ещё и притворяется, будто он - это не он, а кто-то другой. Притворяется исключительно от безделья, ибо он не настолько уж глуп, чтобы действительно кого-нибудь любить. Особенно ведьму, которая сгубила его родню и скоро, запомните, кокнет самого Сёму. Что же касается его души, - раз уж вам, дескать, нравится это слово, - то о ней следует судить в свете того символического факта, что в школьные годы петхаинский Байрон не расставался с асферической лупой семикратного |
|
|