"Нодар Джин. Повесть о смерти и суете" - читать интересную книгу автора

несчастью, выпавшему на долю жениха: не переставая восхищаться Нателой, он
начал вдруг - безо всякого основания - проникаться верой в собственную
персону. Этот болезненный процесс оказался столь настойчивым, что со
временем Сёма стал, увы, самим собою, - худшее из всего, что, по утверждению
прогрессистов, могло с ним произойти.
Действительно: пренебрегая уже английским романтиком, писавшим в рифму,
"Шепилов" принялся посвящать супруге оригинальные любовные творения в белых
стихах. Рукописные копии сочинений - не на суд, а из гордости за царство
поэзии - он раздавал не одним только прогрессистам. В отличие от последних,
Нателу его сочинения не угнетали: она их не читала.
"Шепилов" из-за нехватки яичка - о чём, конечно, было известно властям
- числился инвалидом, обладал, соответственно, правом нигде не работать - и
нигде и не работал. К тому же, стихи свои - по причине трудоёмкости занятия
- он не рифмовал. Поэтому к вечеру, когда Натела возвращалась из Комитета,
Сёма успевал сочинять такое количество куплетов, что прочесть их у неё не
было ни сил, ни времени. Оправдывалась она тем, будто стесняется, ибо не
считает себя достойной даже нерифмованных строф.
Сёму отговорка эта ввергала в восторг и вдохновляла на новые
посвящения, но прогрессистов она бесила циничностью. Любая благородная баба,
рассуждали они, охотно внемлет даже мерзавцу, когда тот твердит ей, будто
она и есть венец мироздания.
"Шепилова" прогрессисты называли, правда, не мерзавцем, а придурком,
который стыдился доставшегося ему богатства и поэтому внушил себе страсть к
романтической поэзии. В его собственных глазах это обстоятельство
предоставило ему лицензию на сожительство с красавицей, но в глазах
прогрессистов лишило его лучшего из мужских качеств - недоверия к бабам. И
лучшего же из его индивидуальных достоинств - презрения к себе.
Зато петхаинские дамы считали "Шепилова" незаурядным мужчиной.
Во-первых, мол, при наличии большого количества наследственных бриллиантов,
он ежедневно сочиняет любовные стихи, но главное - посвящает их не заезжим
блядям или чужим жёнам, а собственной же хозяйке. Стало быть, рассуждали
они, в тщедушной Сёминой плоти гнездится уникальная душа.
Доктор Даварашвили дружил с "Шепиловым" со школьной скамьи. Невзлюбил
же он его после того, как отец доктора - в отличие от Сёминого родителя -
оставил сыну в наследство лишь собственные фотокарточки. Доктор поэтому
пытался втолковать петхаинским простачкам, что души - тем более уникальной -
в природе не существует, но вот мозг нашего лирика, воистину уникальный, он,
доктор, при необходимости пересадил бы даже себе. Именно и только этот
"шепиловский" орган жизнеспособен, ибо, мол, Сёма его не эксплуатирует. О
чём эти стихи, дескать, и свидетельствуют.
Доктор учил при этом, будто не только "Шепилов", но все романтики глупы
и себялюбивы: кому бы ни посвящали сочинения, воспевают они в них лишь
собственный ущербный мир. Сёма же, мол, паршивец, к тому же ещё и
притворяется, будто он - это не он, а кто-то другой. Притворяется
исключительно от безделья, ибо он не настолько уж глуп, чтобы действительно
кого-нибудь любить. Особенно ведьму, которая сгубила его родню и скоро,
запомните, кокнет самого Сёму.
Что же касается его души, - раз уж вам, дескать, нравится это слово, -
то о ней следует судить в свете того символического факта, что в школьные
годы петхаинский Байрон не расставался с асферической лупой семикратного