"Нодар Джин. Повесть о смерти и суете" - читать интересную книгу автора

В Петхаине, древнейшем еврейском квартале Тбилиси, Залман служил
старостой при ашкеназийской синагоге, и потому петхаинцы воспринимали его в
качестве прогрессиста - что до эмиграции вменялось ему в порок.
Грузинские иудеи считали себя совершенно особым племенем, которое
доброю волей судьбы обособилось как от восточных евреев, сефардов, так и от
западных, ашкеназов. К последним они относились с чрезвычайным недоверием,
обвиняя их в утрате трёх главных достоинств души - "байшоним" (стыдливости),
"рахманим" (сострадания), и "гомлэ-хасодим" (щедрости). Эту порчу они
приписывали малодушию, которое ашкеназы выказывали перед уродливым лицом
прогресса.
В Тбилиси петхаинцы называли Залмана перебежчиком, потому что, будучи
грузинским иудеем, он мыслил как ашкеназ. Посчитав, однако, что утрата
душевных достоинств является в Америке необходимым условием выживания,
петхаинцы решились уступить ходу времени в менее опасной форме -
реабилитацией Залмана.
По той же причине они выбрали председателем и меня. Моя обязанность
сводилась к тому, чтобы разгонять у них недоумения относительно Америки.
Добивался я этого просто: наказывал им не удивляться странному и считать его
естественным, поскольку стремление понять действительность мешает её
принять.
Содержание моих бесед с земляками я записывал в тетрадь, которую
запирал потом в сейф, словно хотел оградить людей от доказательств
абсурдности всякого общения. Тетрадь эту выкрали в ночь после расстрела.
Накануне похорон. Скорее всего, это сделал Залман по наущению местной
разведки, проявлявшей интерес к тогда ещё не знакомой ей петхаинской
колонии.





3. Традиция запрещает иметь больше одного языка


Незадолго до начала вашингтонской трансляции он вошёл в мою комнатку и
уселся напротив меня. Как всегда, на нём была зелёная фетровая шляпа, поля
которой закрывали глаза и основание носа. Неправдоподобно острый, этот нос
рассекал ему губы надвое и целился в подбородок, под которым, воткнутая в
широкий узел галстука, поблёскивала его неизменная булавка в форме пиратской
каравеллы.
Больше всего меня раздражала, однако, его манера разговаривать. Все
слова и звуки выходили изо рта Залмана какие-то круглые, - как если бы у
него было сразу несколько языков. О чём бы он ни говорил, я думал прежде
всего о том, что в ближайшее время следует подбить общину на обследование
раввинского рта с тем, чтобы оставить в нём не больше одного языка.
Залман угадывал мои мысли и поэтому каждый раз разговор со мной начинал
с малозначительных заявлений, предоставляя мне время привыкнуть к обилию
языков за его зубами. В этот раз он перешёл к делу не мешкая и спросил не
смогу ли я, как любитель фотографии, раздобыть портреты Монтефиоре,
Ротшильда и Рокфеллера, которые он задумал развесить в прихожей.