"Нодар Джин. История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора

-- Полина, дай человеку варенья, чтобы человек закусил.
Поля принесла варенье и застелила мне полку в прихожей, где кроме стула
стоял в углу картонный ящик из-под яиц. Старуха вытащила из сумки цыплят и
бережно опустила их в ящик, забитый такими же желтыми созданиями. Мелькнула
догадка, что, закупая по магазинной цене, Смирницкие выращивают их и продают
на рынке.
-- Они смирные, так что спите спокойно, -- взмахнула старуха осевшим
голосом и закрыла дверь.
-- Пусть даже нет, -- ответил я, -- я сплю как убитый.
Оказался неправ. Выпив чуть ли не всю бутылку, уснуть я не смог. В
хмельную голову, под доносящееся из-за двери посапывание старухи, лезли
мысли о предстоящем переселении в Америку. Подумал, что в Америке я выгляну
бессонной ночью из своего окна и увижу эту же луну, на которую смотрю сейчас
из постели в прихожей Смирницких. Пройдет время, луна останется такою же, -
что же станет со мною? Или с этими людьми? С мальчиком, который наблюдал за
храпевшим мужиком? Что он хотел разглядеть в мужике? Может ли быть, что он
впервые видел человека, который вдруг лишился соображения и свалился на
сырую мостовую? А может, мужчина приходится ему отцом, и мальчик дожидается
пока отец проснется, ибо жалеет его и боится, что кто-нибудь может причинить
тому зло? Потом подумал, что как бы ни было, думать об этом не стоит, -
глупо. Хотя - что значит глупо? Все глупо и все глупые, и я сам тоже глупый,
иначе не заметил бы этой сцены у лужи и не стал бы о ней вспоминать.
Впрочем, о чем бы я или кто-нибудь другой ни вспоминал или ни думал, - все
было бы тоже глупым. Все, что делает человек, - глупо. Но поскольку все на
свете глупые, людям надо больше жалеть друг друга: тепло и любовь лишают
смысла тот факт, что каждый глуп. А глупость необходима, иначе невозможно
держать в сердце тепло и любовь.
Думая обо всем этом, но не доверяя мыслям, я услышал жалобный писк
двери, и в нее, вся в пуху, просунулась крохотная головка старика
Смирницкого. Фима покрутил ею и, повернув ее в сторону яркой луны в окне,
зажмурился от света. Потом крадучись прошел к моей куртке на спинке стула и,
запустив руку в ее карман, вытащил пачку червонцев. Он волновался: сперва
отнял от нее три листа, потом еще два. Вздохнув, шагнул ко мне убедиться,
что глаза мои сомкнуты, но от изумления я раскрыл их еще шире. Фима сперва
встрепенулся, а потом оцепенел. Так он и простоял долго, - недвижный, как
выдавленный из земли. Наконец, медленно опустился на протяжно скрипнувший
под ним стул.
Опять стало тихо. Старик вдруг тяжело задышал, и я вспомнил, что у него
больное сердце.
-- А я лежу и думаю об этом мальчике, -- произнес я.
Фима перевел дух и ответил:
-- Поле нельзя этого знать, -- и протянул мне деньги.
-- Хорошо, -- буркнул я. -- Она не будет знать.
Еще через минуту старик добавил:
-- Я бы и за ночлег не взял, но из-за этих цыплят есть нечего.
-- То есть как нечего? А цыплята?
-- Цыплят мы не едим, они Полины.
-- "Они Полины"?
-- Мы их покупаем, а потом увозим за город и отпускаем.
-- Куда?