"Федор Васильевич Гладков. Вольница (Повесть о детстве-2)" - читать интересную книгу автора

в такие же блестящие и пугающе толстые валы и вертели их с грозным
напряжением. И когда я увидел глубоко внизу малюсенького человечка в синей
блузе, с паклей в руках, мне стало жутко: как он, такой беспомощный, может
ходить спокойно среди этих страшилищ и не бояться их убийственных взмахов?
Так стоял я долго, заколдованный горячим, невыносимо могучим движением,
таким неотразимым и легким, не чувствуя себя, позабыв обо всем на свете. Это
было чудо, прекрасное, подавляющее, пленительное и таинственное. Когда меня
оторвал от этого зрелища отец, я сразу почувствовал себя изнуренным и
разбитым.
- Пойдем, сынок, по пароходу прогуляемся. Волгу поглядим.
Мать вязала чулок и невнятно разговаривала с Ульяной, а Ульяна
попрежнему качалась вперед и назад с ребенком на руках. Ребенок иногда
слабенько и жалобно покрикивал - вероятно, был болен.
Старичок свернулся калачиком и спал похрапывая. Коричневое обветренное
лицо его и во сне усмехалось лукаво. Серая реденькая бородка казалась лишней
и смешной. Мужик тоже спал, уткнувшись лицом в свернутую поддевку. Длинные
ноги в лаптях он протянул через проход и, должно быть, не слышал, когда
матросы пинали его сапогами. Учительница попрежнему сидела, низко
склонившись над толстой книгой.
Мы прошли через просторную площадку, которую мыли матросы странными
метлами из целого снопа тоненьких веревок. Они подходили к борту, бросали
метлу на бечевке в реку и вынимали ее, жирную от воды. И опять шли мы по
узенькому проходу. Но здесь люди уже не валялись на полу, а громоздились на
двухэтажных нарах.
- Нам бы вот тут ехать-то, - робко сказал я отцу. - Тут хорошо,
просторно. И столы есть.
Отец мягко и охотно разъяснил:
- Дурачок, это третий класс, а мы в четвертом. Тут за места дороже
платить надо. А первый да второй - наверху. Там господа едут, купцы да
дворяне.
- А нам туда можно... погулять-то?
- Туда нас не пускают. Господа брезгуют, когда к ним поднимается
чернядь.
Это меня не удивило и не обидело - ведь и у нас в деревне так же:
мужиков на барском дворе в дом не пускали, с ними разговаривали с крыльца, а
мужики должны были стоять и в дождь и в снег перед крыльцом без шапок. Мы,
мужики, "чернядь", обязаны знать свое место. Начальство в белых кителях
может орать на нас, как на баранов. К этому мы привыкли и принимали за
должное. Значит, везде одинаково: господа и богатеи - наверху. У них и
одежда, и лица иные; это люди не нашей породы, как существа другой,
неизвестной мне жизни - и тело другого цвета, и походка странная - зыбкая,
кошачья, и речь особая, и пахнет от них приятным духом. Они вызывали во мне
и страх, и жадное любопытство, и удивление, и бессознательную враждебность.
Хотя народу на корме тоже было много, здесь все же открывалось
воздушное приволье. Предвечернее небо дымилось лиловой пылью, а пепельные
спокойные облачка далеко, над луговой стороной, над синими перелесками,
длинные, разорванные по краям, казались усталыми и грустными. Над кормой, на
короткой мачте, подвешена была белая лодка вниз носом, и она казалась очень
легкой и красивой. Река, разливная, широкая, блистала зеркалом, и низкий
берег слева мерцал песком и яркой зеленью травы. А за кормой рыжей пеной