"Владимир Глоцер. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс " - читать интересную книгу автора

Дурново (такова была ее новая фамилия) и написал ей в Венесуэлу, - вернее
сказать, отправил письмо, приготовленное почти десять лет назад.
И - о чудо! - из Венесуэлы пришел ответ. "Милый Владimir Iоsифович, -
писала мне Марина Владимировна. - Вопервых должна Вам сказать что мне очень
тяжело писать по-русски. Жизнь моя сложилась так что я скорее избегала
русских. Смерть моего мужа, Даниила Хармс, навсегда осталась в моей памяти.
Это было вчера. Это было так ужасно что этого забыть нельзя". В конце
длинного письма она писала: "Владимир Iосiфоvich - приежзайти, мы долго
можем говорить? ... С Вами я могла бы написать книгу и большую".
В начале ноября 1996 года я вылетел из Москвы в Венесуэлу и через
двадцать часов пути, поздним вечером, позвонил в квартиру Марины
Владимировны Дурново.
Передо мной предстала изящная маленькая женщина, с голубыми глазами,
очень живая, подвижная, пробегающая по своей просторной квартире как
девочка, чуть ли не вприскочку. Благородные черты ее красивого лица и
прекрасные манеры выдавали аристократическое происхождение.
Несмотря на то что мы виделись впервые в жизни, мы очень быстро сошлись
и через неделю признались друг другу, что у обоих такое чувство, будто мы
знакомы уже много лет. Может быть, без этого взаимного ощущения, думаю я
сейчас, наши беседы, исповедальные для Марины Владимировны, были бы,
наверное, немыслимы.
Две недели, что я провел в доме гостеприимной Марины Владимировны, я
ловил любую возможность разговорить ее, настроить на воспоминания, которые
записывал - для верности, чтобы не подвела техника, - одновременно на два
магнитофона.
Запись, признаюсь, шла очень трудно. Все, о чем вспоминала Марина
Владимировна, было так давно! Восемьдесят, семьдесят, шестьдесят лет,
полвека назад. Когда я жаждал каких-то подробностей, она говорила: "Я хотела
бы увидеть человека, который бы после пятидесяти лет вспомнил в деталях все
происшедшее..." Иногда она обрывала себя, останавливала: "Я не знаю, - может
быть, нехорошо, что я об этом говорю, даже страшно..." Но чаще подолгу
замолкала, не в силах унять волнение, и магнитофонная пленка продолжала
крутиться, записывая шум улицы, врывающийся в открытые всегда балконные
двери.
Уставая говорить по-русски, она вдруг переходила на привычный ей
испанский, или английский, а то - и на любимый ею французский. И ввиду этого
смешения, когда позабывались простые русские слова, приходилось тут же
распутывать лингвистический клубок, поскольку не было никакой надежды, что
удастся еще раз вернуть ее в то же самое эмоциональное состояние.
Случилось так, что воспоминания Марины Владимировны вышли за пределы
первоначального интереса, с которым я к ней обратился, и передо мной
прошла - пускай отрывочно - вся ее жизнь, пожалуй, не менее интересная, чем
годы с Хармсом, и потому, с согласия мемуаристки, я не счел возможным
обрывать свою запись на гибели Хармса. Это уже были воспоминания не только о
нем, но и о себе самой - в поле и вне поля его зрения.
Я слушал Марину Владимировну Дурново час за часом и понимал, что она,
по существу, последняя свидетельница жизни Даниила Хармса.

Владимир Глоцер.