"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Поэт и композитор (новелла)" - читать интересную книгу автора

восторженными словами, самыми совершенными стихами, а тогда больно и страшно
видеть, что вы немилосердно вычеркиваете самые лучшие стихи, измываетесь над
самыми блестящими словами, переставляя и перекраивая их по собственному
разумению, просто топя их в звуках... Это я говорю лишь о напрасных усилиях
тщательной работы над текстом. А теперь скажу и о сюжете: он возникает перед
нами в состоянии поэтического вдохновения, и мы гордимся им, полагая, что
теперь-то осчастливим вас, - однако вы категорически отвергаете его,
заявляя, что он вовсе не пригоден и недостоин того, чтобы его украшала
музыка. Но это простое упрямство - что же еще? - потому что иной раз вы
хватаетесь за тексты, которые страшнее смерти, и...
Людвиг. Остановись, друг мой! Есть, конечно, композиторы, которым
музыка столь же чужда, как поэзия виршеплетам. Вот они-то и перелагают на
музыку стихи, которые сквернее скверного. Однако истинные, всею душою своей
погруженные в великолепную, священную музыку композиторы - те избирают лишь
поэтичные тексты.
Фердинанд. А Моцарт?
Людвиг. Моцарт для своих классических опер всегда выбирал тексты,
подлинно отвечавшие духу музыки. Некоторым это покажется парадоксом...
Однако оставим сейчас это в покое; вообще говоря, я считаю, что можно очень
точно определить, какие сюжеты подходят для оперы - так, чтобы поэт никогда
уже не боялся ошибиться.
Фердинанд. Признаюсь, никогда не задумывался над этим, а поскольку мои
познания в музыке слабы, то не было и повода для подобных размышлений.
Людвиг. Если под познаниями в музыке ты подразумеваешь школьный курс
музыки, то, чтобы верно судить о потребностях, какие испытывает композитор,
в нем нет нужды. Ведь и без этих школьных знаний можно так изведать самую
сущность музыки и так заключить ее в свою душу, что далеко до этого будет
музыканту, корпевшему в поте лица своего над полным курсом со всеми его
лабиринтами, а теперь славящему, словно животворящий дух, мертвое правило -
деревянного истукана. Подобное идолопоклонство и отнимает у музыканта
блаженство его рая.
Фердинанд. Так ты считаешь, что поэт способен проникать в подлинную
сущность музыки, даже не будучи рукоположен школой?
Людвиг. Вот именно! Да! В том дальнем царстве, что порой окутывает душу
чудными предощущениями, что посылает к нам на землю дивные голоса и будит в
скованной груди спящие в ней звуки - они, словно огненные фонтаны, внезапно
поднимаются к небесам, радостно ликуя, и мы приобщаемся тогда к блаженству
рая, - в том дальнем царстве и поэт, и музыкант принадлежат к одной церкви,
ибо тайна слова и тайна звука - одна, и не что иное, как эта тайна
открывается пред ними, если они рукоположены в самый высший сан.
Фердинанд. Слышу голос любезного Людвига, стремящегося в глубоких
речениях постичь таинственную суть искусства, и вот уже исчезают
пространства, которые, казалось мне, разделяют поэта и музыканта...
Людвиг. Позволь мне высказать свое мнение о подлинном существе оперы.
Говоря коротко: подлинная опера - та, в которой музыка проистекает
непосредственно из поэзии, выступая как непременное ее произведение.
Фердинанд. Сознаюсь, пока еще не совсем понимаю.
Людвиг. Разве музыка - не таинственный язык дальнего царства духов,
чудесным вздохам которого вторит наше нутро? Тогда-то и пробуждается в душе
высшая, полная напряжения жизнь. Страсти - в блестящих, ослепительных