"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Крейслериана (I) (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

сегодня и как мучают весьма часто? Поистине ни одно искусство не
подвергается столь бесконечному и гнусному злоупотреблению, как дивная,
святая музыка, нежное существо которой так легко осквернить! Если у вас есть
настоящий талант, настоящее понимание искусства, - хорошо, учитесь музыке,
создавайте нечто, достойное искусства, и в должной мере служите своим
талантом посвященному. А если вы лишены таланта и хотите просто бренчать, то
делайте это для себя и про себя и не мучьте этим капельмейстера Крейслера и
других.
Теперь я мог бы пойти домой и окончить свою новую сонату для
фортепьяно, но еще нет одиннадцати часов, и на дворе прекрасная летняя ночь.
Бьюсь об заклад, что по соседству со мной у обер-егермейстера сидят возле
открытого окна девицы и резкими, визгливыми, пронзительными голосами
двадцатый раз выкрикивают во всю мочь: "Когда меня твой взор манит"{47}, -
одну только первую строфу. Наискосок, через улицу, кто-то терзает флейту;
легкие у него, как у племянника Рамо{47}; а мой сосед-валторнист делает
акустические опыты, издавая протяжные-протяжные звуки. Бесчисленные собаки в
околотке начинают тревожиться, а кот моего хозяина, возбужденный этим
сладостным дуэтом, вопит у моего окна (само собой разумеется, что моя
музыкально-поэтическая лаборатория находится под самой крышей); карабкаясь
вверх по хроматической гамме, он делает жалобно-нежные признания соседской
кошке, в которую влюблен с марта месяца. После одиннадцати часов становится
тише; я и сижу до этого времени, тем более что осталась еще чистая бумага и
бургундское - я с наслаждением его потягиваю.
Я слышал, что существует старинный закон, который запрещает
ремесленникам, производящим шум, селиться рядом с учеными; неужели же бедные
притесняемые композиторы, которым вдобавок приходится еще чеканить из своего
вдохновения золото, чтобы дольше протянуть нить своего существования, не
могли бы применить к себе этот закон и изгнать из своего окружения дударей и
все крикливые глотки? Что сказал бы живописец, если бы к нему в то время,
когда он пишет идеальный образ, стали беспрестанно соваться разные скверные
рожи? Закрой он глаза - он по крайней мере мог бы без помехи дописывать
картину в своей фантазии. Но вата в ушах не помогает - кошачий концерт
все-таки слышен; и стоит только подумать, только подумать: вот теперь они
поют, вот вступает валторна, - как самые возвышенные мысли летят к черту!
Лист исписан полностью; я хочу только еще отметить на белом поле,
окружающем заглавие, почему я сто раз зарекался ходить в дом тайного
советника и почему сто раз нарушал этот зарок. Виновата в этом, конечно,
восхитительная племянница Редерлейна, привязывающая меня к этому дому узами,
свитыми искусством. На чью долю выпало счастье хоть раз слышать в исполнении
фрейлейн Амалии финальную сцену "Армиды" Глюка или большую сцену донны Анны
из "Дон Жуана"{48}, тот поймет, что один час, проведенный с нею у
фортепьяно, проливает небесный бальзам на раны, которые целый день
наносились мне, измученному учителю музыки, всевозможными диссонансами.
Редерлейн, не верующий ни в бессмертие души, ни в ритм, считает ее
совершенно непригодною для пребывания в высоком обществе его гостей, ибо в
этом собрании она решительно не хочет петь, а между тем перед людьми совсем
низкого звания, например перед простыми музыкантами, поет с таким старанием,
каковое ей вовсе не к лицу; по мнению Редерлейна, эти долгие, ровные,
звенящие гармонические звуки, которые возносят меня на небо, она явно
переняла у соловья - неразумной твари, что живет только в лесах и отнюдь не