"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Крейслериана (II) (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

некоторого внутреннего волнения, а также (но это, быть может, приписывает
ему людская зависть, преследующая всех гениев) он хоть и носит перчатки, но,
целуя дамам руки, немножко их царапает. Те маленькие шалости, которые он
вытворял в юные годы, - например, ловко срывал шляпы с входивших гостей и
прятался за бочонком с сахаром, - обратились теперь в остроумные bonmots**,
которым громко и восторженно аплодируют. Привожу достопримечательное письмо,
характеризующее прекрасные душевные качества и превосходное образование
обезьяны Мило.
______________
* Чайные балы (фр.).
** Словечки (фр.).


Письмо Мило, образованной обезьяны,
к подруге Пипи в Северную Америку

С ужасом вспоминаю я те горестные времена, любимая подруга, когда
нежнейшие чувства моего сердца я выражал только нечленораздельными звуками,
непонятными цивилизованному существу. Как мог резкий, плаксивый звук "э, э",
какой я издавал тогда, хотя и поощряемый нежными взглядами, сколько-нибудь
выразить глубокую, искреннюю нежность, жившую в моей мужественной волосатой
груди? И даже ласки мои - ты, маленькая, прелестная подруга, выносила их с
молчаливой покорностью - были так неловки, что теперь, когда я в этом
отношении могу сравняться с лучшими primo amoroso* и умею целовать ручки а
la Duport**, заставили бы меня краснеть, если бы этому не мешал свойственный
мне несколько темноватый цвет лица. Несмотря на приятное чувство глубокого
внутреннего удовлетворения, порожденное образованием, каковое я получил от
людей, бывают минуты, когда я очень сильно тоскую, хоть и знаю, что подобные
припадки в корне противоречат благовоспитанности, привитой нам культурой, и
являются пережитком того дикого состояния, которое удерживало меня среди
существ, ныне бесконечно мною презираемых. Тогда я бываю настолько глуп, что
вспоминаю о наших несчастных сородичах, которые до сих пор прыгают по
деревьям в густом девственном лесу, питаются сырыми плодами, не
приправленными поварским искусством, а по вечерам преимущественно поют
гимны, коих каждый звук фальшив, а о каком-нибудь счете - даже о вновь
изобретенном на 7/8 или 13/14{308} - нет и речи. Об этих несчастных, по
правде говоря, теперь мне совершенно чуждых существах я иногда вспоминаю и
готов проникнуться глубоким состраданием к ним. Особенно часто приходит мне
на ум мой старый дядюшка (сколько помню, с материнской стороны). Он воспитал
нас на свой дурацкий манер и применял все мыслимые способы, чтобы держать
нас вдалеке от людей. Это был серьезный мужчина, ни разу не пожелавший
надеть сапог. Мне до сих пор слышится его предостерегающий, испуганный крик,
когда я с вожделением взглянул на красивые, новенькие ботфорты: хитрый
охотник поставил их под деревом, где в ту минуту я с большим аппетитом грыз
кокосовый орех. Еще не скрылся из виду удалявшийся охотник, на ком прекрасно
сидели ботфорты, в точности похожие на те, что стояли под деревом. Благодаря
этим начищенным ботфортам человек вырос в моих глазах во что-то
внушительное, грандиозное, - нет, я не выдержал искушения! Всем моим
существом овладело желание столь же горделиво выступать в ботфортах. И разве
не доказывает моих блестящих способностей к науке и искусству, коим ныне