"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Серапионовы братья " - читать интересную книгу автора

последовательностью, какие можно встретить только у одаренных самой огненной
фантазией поэтов. Его образы до того поражали кипящей жизнью и пластической
законченностью, что казались виденными во сне, и, слушая его рассказ, можно
было в самом деле подумать, будто он все это видел со своей горы. За первой
легендой последовала другая, за другой третья, пока солнце не поднялось
высоко к зениту. Тогда Серапион встал и сказал, устремя взор вдаль:
- Вон идет брат мой Илларион; он все на меня ворчит за то, что я
слишком много разговариваю с посторонними людьми.
Я понял намек и встал, чтобы удалиться, но при этом спросил, будет ли
мне позволено видеться с ним впредь. Серапион ответил с кроткой улыбкой:
- Вот как! А я думал, что ты, напротив, поспешишь как можно скорее
выбраться из этой дикой пустыни, которая так мало подходит к твоему образу
жизни. Но, впрочем, если тебе хочется иногда оставлять свой дом для того,
чтобы видеться со мной, то я всегда буду рад принять тебя в моем саду и
хижине. Может быть, мне удастся обратить того, кто явился ко мне моим
яростным противником. Иди с миром, мой друг!
Я до сих пор нахожусь под впечатлением, которое произвело на меня
посещение этого несчастного. Меня приводило в ужас его методичное безумие, в
котором он видел счастье своей жизни, и в то же время изумлял его глубокий
поэтический талант, трогало до глубины души все его существо, проникнутое
чистейшим духом кротости и спокойной самоотверженности. Глядя на него, я
вспоминал горькие слова Офелии: "Какой благородный дух разрушен! Взгляд
вельможи, речь ученого, рука воина, цвет и надежда государства, зерцало
нравственности, чудо образования, дивный предмет для наблюдателя - все, все
погибло! Благородный ум звучит фальшиво, как надтреснутый колокол, чудные
черты цветущей юности искажены бредом!.." Но все-таки не дерзаю я обвинять
Вышнюю волю, которая, доведя несчастного до такого состояния, может быть,
спасла его этим в жизни от какой-нибудь грозной подводной скалы и ввела в
тихую спокойную гавань. Чем чаще посещал я после того моего анахорета, тем
сердечнее к нему привязывался. Всегда находил я его одинаково ласковым,
словоохотливым и уже ни разу не приходила мне более мысль стать психиатром.
Достойно удивления, с каким умом, с какой проницательностью рассуждал мой
отшельник о жизни во всевозможных ее проявлениях, в особенности же о
событиях исторических, смысл которых он постигал совершенно с иной точки
зрения, чем общеустановившиеся взгляды. Если иногда, несмотря на все
остроумие и оригинальность его речей, я решался ему возражать, говоря, что
взгляд его не подтверждается ни одним историческим сочинением, он отвечал с
добродушной улыбкой, что ни один историк в мире не может знать это лучше
него, слышавшего повествования о событиях от самих участвовавших в них
действующих лиц, которые его посещали.
Скоро я должен был оставить Б*** и возвратился туда лишь через три
года. Поздней осенью, в середине ноября, а именно четырнадцатого числа, если
я не ошибаюсь, поспешил я к моему анахорету. Издалека услыхал я звон
маленького колокола, висевшего над его хижиной, и внезапно почувствовал
неожиданный страх, точно от плохого предчувствия. Я вошел в хижину. Серапион
лежал на своем плетеном одре, со сложенными на груди руками. Я думал, что он
спит, но, подойдя ближе, ясно увидал, что он умер!..
- И ты похоронил его с помощью двух львов! - перебил своего друга
Оттмар.
- Как так? - воскликнул изумленный Киприан.