"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Церковь иезуитов в Г." - читать интересную книгу автора

пытался удержать эти образы в своем воображении, они все равно расплывались
точно в тумане; он начинал рисовать по памяти, но, как всегда бывает при
смутном и непродуманном замысле, у него выходило что-то лишенное даже
проблеска значения. От этих напрасных стараний и попыток в его душу
закралось унылое раздражение, он начал чуждаться своих друзей, в одиночестве
бродил по окрестностям Рима и, таясь ото всех, пробовал писать пейзажи
красками и карандашом. Но и пейзажи не удавались ему теперь так, как бывало
прежде, и Бертольд впервые усомнился в истинности своего призвания.
Казалось, рушились все его лучшие надежды.
"Ах, досточтимый друг мой и учитель! - писал Бертольд Биркнеру. - Вы
ожидали от меня великих свершений, и вот, очутившись здесь, где все должно
было послужить для моего окончательного просветления, я вдруг понял - то,
что ты называл когда-то гениальностью, на самом деле было разве что
талантом, поверхностной сноровкой, присущей руке. Скажи моим родителям, что
скоро я вернусь домой и буду учиться какому-нибудь ремеслу, которое
обеспечит мне пропитание и т.д."
На это Биркнер ему отвечал:
"О, если бы я мог быть сейчас рядом с тобою, сынок, чтобы помочь тебе в
твоем унынии! Уж поверь мне, что как раз твои сомнения говорят в твою
пользу, и ты - художник по призванию. Только безнадежный глупец может
рассчитывать, будто непоколебимая уверенность в собственных силах должна у
него оставаться всю жизнь, так думать - значит обманывать себя, ибо у такого
человека исчезнут все стремления, поскольку он будет лишен важнейшей
побудительной причины - сознания своего несовершенства. Наберись терпения! -
Скоро силы к тебе вернутся, и, не смущаемый советами и суждениями приятелей,
которые, верно, и понять-то тебя не могут, ты снова спокойно пойдешь своим
путем, который предназначен тебе по самой сути твоей природы. Оставаться ли
тебе пейзажистом или перейти к исторической живописи - это ты сможешь решить
тогда сам, забыв и помышлять о враждебном разделении различных ветвей
единого древа искусства".
Случилось так, что Бертольд получил утешительное послание своего
старого друга и учителя тогда, когда в Риме гремело имя Филиппа Хаккерта.
Несколько выставленных им вещей своею гармоничностью и ясностью укрепили
славу этого художника, и даже исторические живописцы признали, что простое
подражание природе тоже таит в себе великие возможности для создания
превосходных произведений. Бертольд вздохнул с облегчением: больше ему не
приходилось слушать насмешек над его любимым искусством; он увидел человека
который, посвятив себя этому жанру, добился признания и всеобщего уважения;
словно искра, запала в душу Бертольда мысль поехать в Неаполь и поступить в
ученики к Хаккерту. Ликуя, он сообщил Биркнеру и своим родителям, что
наконец-то после долгих сомнений вышел на верную стезю и вскоре надеется
стать мастером в своем деле. Благодушный немец Хаккерт с удовольствием
принял к себе немецкого юношу, и тот с воодушевлением пустился по стопам
своего наставника. Скоро Бертольд наловчился в полном соответствии с натурой
изображать всевозможные разновидности деревьев и кустарников; достиг он
также больших успехов по части туманной легкой дымки, которая отличает
картины Хаккерта. Это снискало ему множество похвал, но, как ни странно,
порою ему все-таки казалось, будто его пейзажам, впрочем, как и пейзажам его
учителя, чего-то недостает; что это было, Бертольд и сам не смог бы сказать,
хотя явственно ощущал его присутствие в картинах Клода Лоррена и даже в