"Николай Васильевич Гоголь. Гетьман" - читать интересную книгу автора

многие хватились рукою за сабли и пистолеты, но вид стольких усатых уланов
на лошадях и несколько слов, сказанных незнакомцем, заставили всех принять
положение молельщиков и креститься.
- Что ты врешь, глупый мужик, терем-те-те! Что<бы> я на тебе руки
поганил, гунство проклятое! Лысый бес рогатый тебе в кашу! Гершко! возьми от
него пасху! Пусть его одним овсяным сухарем разговеется. Вишь, гунство
проклятое! - говорил блюститель правосудия, подвигаясь к ряду девичьему и
ущипнув одну из них за руку. - Что за драка? Ох, славная девка! Вишь,
драку!.. Ай да Параска! Ай да Пидорка! Вишь, глупый мужик... порвал бы его
собака!.. Ай, ай, ай! Сколько тут жиру!..
Блюститель порядка, верно, себе позволил нескромность, потому что одна
из девушек вскрикнула во все горло. В это время пасхи были освящены и обедня
кончилась, и многие уже стали расходиться. Несколько только народу обступило
козака, так заинтересовавшего толпу, который между тем подходил к
исправлявшему звание алгиазила [1].
- Славный у тебя ус, пан! - проговорил он, подступив к нему близко.
- Хороший! У тебя, холопа, не будет такого, - произнес он, расправляя
его рукою.
- Славный! Только не туда ты, пан, крутишь его. Вот куда нужно
крутить! - Мощный козак дернул сильною рукою так, что половина уса осталась
у него.
Старый волокита закряхтел и заревел от боли. Лицо его сделалось цвета
вареной свеклы.
- Рубите его, рубите, лайдака! - кричал он, но почувствовал себя в
руках высокого козака и, увидя насмешливые лица всех, стал искать глазами
своих воинов. Малеванный шут струсил...
- Как же тебе, пан, не совестно бить такого старика! А если бы твоего
старого отца кто-нибудь стал бесчестить так поносно при всех, как ты
обесчестил старейшего из всех нас? что тогда? Весело тебе было бы терпеть
это? Ступай, пан! Если бы ты не у короля в службе был, я бы тебя не выпустил
живого.
Выпущенный пленник побежал, отряхиваясь. За ним следом повалил народ.
Между тем козак <2 нрзб>, отвязавши коня, привязанного к церковной ограде,
готовился сесть, как был остановлен среднего роста воином, поседевшим
человеком, который долго не отводил от него внимания и заглядывал ему в
глаза с таким любопытством, как иногда собака, когда видит едущего хлеб.
- Добродию! ведь я вас знаю.
- Может быть, и правда.
- Ей-богу, знаю. Не скажу, таки точно знаю. Ей-богу, знаю! Чи вы
Остраница, чи вы Омельченко?
- Может, и он.
- Ну так! Я стою в церкви и говорю: вот то, что стоит возле его, то
Остраница. Ей-ей, Остраница. Да, может быть, и нет. Может быть, и не
Остраница. Нет, Остраница. Ей тебе так показалось! Ну, как нет? Остраница да
и Остраница. Как только послушал голос, ну, тогда и рукою махнул. Вот так
точнехонько покойный батюшка - пусть ему легко икнется на том свете! - Так
же разумно, бывало, каждое слово отметит.
Остраница внимательно начал в него всматриваться и нашел точно что-то
знакомое. Небольшое продолговатое лицо его было уже прорыто морщинами. Нос,
загнувшись вниз, придавал ему несколько горбатое сложение и неподвижность