"Николай Васильевич Гоголь. Письма 1842-1845 годов " - читать интересную книгу автора

римлянина: - Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна;
мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья. В силу
наконец мог взять в толк умный президент, что дело идет об ревижских душах.
Как только взял он в толк и взяли в толк вместе с ним другие цензора, что
мертвые значит ревижские души, произошла еще бoльшая кутерьма. - Нет,
закричал председатель и за ним половина цензоров. Этого и подавно нельзя
позволить, хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло только одно слово:
ревижская душа - уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного
права. Наконец сам Снегирев, увидев, что дело зашло уже очень далеко, стал
уверять цензоров, что он рукопись читал и что о крепостном праве и намеков
нет, что даже нет обыкновенных оплеух, которые раздаются во многих повестях
крепостным людям, что здесь совершенно о другом речь, что главное дело
основано на смешном недоумении продающих и на тонких хитростях покупщика и
на всеобщей ералаше, которую [на всеобщем ералаше, который] произвела такая
странная покупка, что это ряд характеров, внутренний быт России и некоторых
обитателей, собрание картин самых невозмутительных. Но ничего не помогло.

"Предприятие Чичикова, [Но предприятие Чичикова] - стали кричать все, -
есть уже уголовное преступление". "Да впрочем и автор не оправдывает его", -
заметил мой цензор. "Да, не оправдывает! а вот он выставил его теперь, и
пойдут другие брать пример и покупать мертвые души". Вот какие толки! Это
толки цензоров-азиатцев, то есть людей старых, выслужившихся и сидящих дома.
Теперь следуют толки цензоров-европейцев, возвратившихся из-за границы,
людей молодых. "Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков (сказал
один из таких цензоров, именно Крылов), цена два с полтиною, которую он дает
за душу, возмущает душу. Человеческое чувство вопиет против этого, хотя,
конечно, эта цена дается только за одно имя, написанное на бумаге, но все же
это имя душа, душа человеческая, она жила, существовала. Этого ни во
Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один
иностранец к нам не приедет". Это главные пункты, основываясь на которых
произошло запрещение рукописи. Я не рассказываю вам о других мелких
замечаниях, как то: в одном месте сказано, что один помещик разорился,
убирая себе дом в Москве в модном вкусе. "Да ведь и государь строит в Москве
дворец!" - сказал цензор (Каченовский). Тут по поводу [Словом тут по поводу]
завязался у цензоров разговор единственный в мире. Потом произошли другие
замечания, которые даже совестно пересказывать, и наконец дело кончилось
тем, что рукопись объявлена запрещенною, хотя комитет только прочел три или
четыре места. Вот вам вся история. Она почти невероятна, а для меня в
добавку подозрительна. Подобной глупости нельзя предположить в человеке.
Цензора не все же глупы до такой степени. Я думаю, что против меня
что-нибудь есть. Но дело, между прочим, для меня слишком сурьезно. Из-за их
комедий или интриг мне похмелье. У меня, вы сами знаете, все мои средства и
все мое существованье заключены в моей поэме. Дело клонится к тому, чтобы
вырвать у меня последний кусок хлеба, выработанный семью годами
самоотверженья, отчужденья от мира и всех его выгод, [приманок] другого я
ничего не могу предпринять для моего существования. Усиливающееся
болезненное мое расположение и недуги лишают меня даже возможности
продолжать далее начатый труд. Светлых минут у меня не много, а теперь
просто у меня отымаются руки. Но что я пишу вам, уже не помню, я думаю, вы
не разберете вовсе моей руки. Дело вот в чем. Вы должны теперь действовать