"Николай Васильевич Гоголь. Письма 1848-1852 годов " - читать интересную книгу автора

сословия и классы общества, что я наконец задумался. "Если сила смеха так
велика, что ее [его] боятся, стало быть, ее не следует тратить непустому". Я
решился собрать все дурное, какое только я знал, и за одним разом над ним
посмеяться - вот происхождение "Ревизора"! Это было первое мое произведение,
замышленное с целью произвести доброе влияние на общество, что, впрочем, не
удалось: в комедии стали видеть желанье осмеять узаконенный порядок вещей и
правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только
самоуправное отступленье некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка.
Представленье "Ревизора" произвело на меня тягостное впечатлен"ие·. Я был
сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной
тому, что меня не поняли. Мне хотелось убежать от всего. Душа требовала
уединенья и обдуманья строжайшего своего дела. Уже давно занимала меня мысль
большого сочиненья, в котором бы предстало все, что ни есть и хорошего и
дурного в русском человеке, и обнаружилось бы пред нами видней свойство
нашей русской природы. Я видел и обнимал порознь много частей, но план
целого никак не мог предо мной выясниться и определиться в такой силе, чтобы
я мог уже приняться и начать писать. На всяком шагу я чувствовал, что мне
многого недостает, что я не умею еще ни завязывать, ни развязывать событий и
что мне нужно выучиться постройке больших творений у великих мастеров. Я
принялся за них, начиная с нашего любезного Гомера. Уже мне показалось было,
что я начинаю кое-что понимать и приобретать даже их приемы и замашки, - а
способность творить все не возвращалась. От напряженья болела голова. С
большими усилиями удалось мне кое-как выпустить в свет первую часть "Мертвых
душ", как бы затем, чтобы увидеть на ней, как я был еще далек от того, к
чему стремился. После этого нашло на меня вновь безблагодатное состояние.
Изгрызалось перо, раздражались нервы и силы - и ничего не выходило. Я думал,
что уже способность писать просто отнялась от меня. И вдруг болезни и тяжкие
душевные состоянья, оторвавши меня разом от всего и даже от самой мысли об
искусстве, обратили к тому, [обратили опять к тому] к чему прежде, чем
сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему [В подлиннике:
внутреннему] над человеком и над душой человеческой. О, как глубже перед
тобой раскрывается это познание, когда начнешь дело с собственной своей
души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с тем, который один из
всех, доселе бывших на земле, показал в себе полное познанье души
человеческой; божественность которого если бы даже и отвергнул мир, то уж
этого последнего свойства никак не в силах отвергнуть, разве только в таком
случае, когда сделается уже не слеп, а просто глуп. Этим крутым поворотом,
происшедшим не от моей воли, наведен я был заглянуть глубже в душу вообще и
узнать, что существуют ее высшие степени и явления. [что есть высшие степени
ее и явления] С этих пор способность творить стала пробуждаться; живые
образы начинают выходить ясно из мглы; чувствую, что работа пойдет, что даже
и язык будет правилен [крепок] и звучен, а слог окрепнет. И, может быть,
будущий уездный учитель словесности прочтет ученикам своим страницу будущей
моей прозы непосредственно вослед за твоей, примолвивши: [сказа"вши·] "Оба
писателя [В подлиннике: писатели] правильно писали, хотя и не похожи друг на
друга". Выпуск книги "Переписка с друзьями", с которою (от радости, что
расписалось перо) я так поспешил, [Книга "Переписка с друзьями", которую (от
радости, что расписалось перо) я так поспешил выдать в свет] не подумавши,
что прежде, чем принести какую-нибудь пользу, могу сбить ею с толку многих,
пришелся в пользу мне самому. [был мне самому очень "полезен·] На этой книге