"Уильям Голдинг. Двойной язык " - читать интересную книгу автора

нащупал факт, который ошеломил бы меня, будь я способна обдумать, что
стояло за ним. Факт, что я потеряла богов и не только изнемогала от стыда,
но была сражена горем, и когда наконец я опустилась туда, где людей не
было, а были только боги, мое сердце разбилось. Не думайте, что это был тот
или иной бог. Они собрались вместе в священное единство. Даже наша герма,
нахальный столб с мужским членом и бородатым лицом, который стоял перед
дорогой с пристани, даже он в моем воображении, казалось, радовался, что
повернут от меня.
Ах, эта девочка! Полагаю, что-то вроде любви к себе заставляет меня
тихонько улыбнуться, когда я ее вспоминаю. Вот так. Что бы там ни говорили
аскеты, но в некоторой толике любви к себе ничего дурного нет. Она делает
жизнь приемлемой, если только, подобно аскетам, вы не считаете, что жизнь
беспросветно дурна и от нее следует поскорее избавиться. Но что бы вы ни
думали об этой девочке, что бы я ни вспоминала о ней, стыд бедняжки и горе,
что ее боги повернулись к ней спиной, сомнения не вызывает. До того времени
я верила, что они есть там, поскольку все остальные - взрослые, следовало
бы мне сказать - верили в них или говорили, что верят. Я была слишком юна,
невежественна и еще не знала, что люди не всегда верят в то, во что, по их
словам, они верят. Как бы то ни было, в этой маленькой комнате с тюфяком,
единственным сундуком, с крючками и парой зацепленных за них плащей, там, в
искусственных сумерках, она провалилась в горе, в печаль по ту сторону
стыда. Она растворилась, как кусок соли в пресной воде. Не осталось ничего,
кроме горя перед удаляющимися спинами богов, потом и они исчезли.
Остается бездна пустоты, если боги были там, потом повернулись спиной
и исчезли. Перед этой пустотой, как прежде перед жертвенником, нет ничего,
кроме горя, созерцающего бездну. Время идет, но само по себе. Пустота и
горе перед ней - извечны. Даже скрип отодвигаемого деревянного засова и
поднятой щеколды ничего не изменил в этом созерцании. Голос моей матери еще
никогда не был исполнен такой горечи.
- Он взял назад свое предложение. Лептид. Этот олух взял назад свое
предложение. Он... - она словно выплюнула эти слова, - он жалеет нас!
- Ему не нужна тысяча серебряных монет?
- Да какому приличному мужчине она будет нужна, если женщина в придачу
к ней показала половине Этолии все, что у нее есть? Но мальчишка, наследник
убогого хозяйства отказался породниться с нами... с нами!
Я услышала, как дверь закрылась и щеколда упала. Я прислушивалась к
скрипу деревянного затвора, но он не заскрипел. Да нужен ли засов, чтобы
удерживать в клетке нагую девушку?
Вскоре я села на тюфяке, потом встала. Пощупала места укусов. Кожа
почти нигде не была повреждена. Собаки эти были отлично выдрессированы -
молосских псов среди них не оказалось! Они знали свое место и умели
отличить человеческую кожу от оленьей шкуры. Я достала мой фиал оливкового
масла и втерла немножко себе в лицо. Мне подумалось, что, доведи Лептид
дело до конца, я могла бы попросить у него зеркало, - и тут же вздрогнула
от бескровного подобия его голоса: "А на что тебе зеркало?" Я причесала
волосы, пальцами распутывая колтуны. У меня никогда не было ни столько
волос, ни столько гребней, чтобы позволить себе потерять хоть какую-то их
часть. Я оглядела мой открытый сундук со сложенной в нем одеждой. Сверху
лежала лучшая. Я придвинула его к тюфяку и достала темное платье, которое
обтрепалось сзади у пяток. Медленно надела его, потом заколола бронзовыми