"Уильям Голдинг. Двойной язык " - читать интересную книгу автора

Прежде всего эта книга для


ЧАРЛЬЗА.

I

Слепящий свет и тепло, неразличимые в самопознании. Вот! Я сумела. То
есть насколько у меня получилось. Память. Память до памяти? Но времени же
не существовало, оно даже не подразумевалось. Так как же она могла быть до
или после, раз это не было похоже ни на что другое - отдельное, четкое,
само по себе. Ни слов, ни времени, ни даже "я", эго - ведь, как я пытаюсь
объяснить, тепло и слепящий свет самопознавались, если вы меня понимаете.
Но, конечно, понимаете! Что-то от качества обнаженной сущности без времени
и видимости (слепящему свету вопреки), и ничто не предшествовало, и ничто
не последовало. Отторжено от преемственности, иными словами, я полагаю, это
могло произойти в любой миг моего времени - или вовне его!
Где же в таком случае? Я помню недержание. Моя нянька и моя мать -
какой, значит, была она юной! - закричали со смехом, который был и упреком.
Могла ли я говорить прежде, чем я могла говорить? Каким образом я знала,
что существует "упрек"? Что же, имеется целый ворох всяких знаний, которыми
мы обладаем изначально: что есть гнев, что есть боль, что есть наслаждение,
любовь. Либо прежде, либо почти сразу же после этого недержания - вид на
мои ножки и животик в теплых лучах солнца. Я рассматриваю соромную щелку
между моими ножками, просто присматриваясь, понятия не имея, куда она
ведет, зачем она, а также и о том, что она определила меня на всю мою
жизнь. В ней одна из причин, почему я здесь, а не в каком-нибудь другом
месте. Но я ничего не знала ни об Этолии, ни об Ахайе, ни обо всем прочем.
Еще смех, возможно, чуть утаиваемый, и упрек. Меня поднимают и легонечко
шлепают. Боли нет, только ощущение скверного поступка.
Почти столь же далеко и время, когда у меня было мало своих слов,
когда я не могла объяснить себя. Лептид, сын нашего соседа, стоял на
коленях у большой стены нашего дома и играл в игру. В одной руке он держал
тлеющую тростинку, а в другой - полую тростинку. Он дул в полую тростинку,
и конец другой разгорался пламенем. Он выглядел совсем как один из наших
домашних рабов пожилого возраста, который работал с медью, и оловом, и
серебром, а иногда, хотя и не часто, с золотом. Я подумала: он делает для
меня оловянное украшение, из чего следует, что жизнь я в целом начинала как
доверчивый ребенок, пока не узнала, что и как. Я присела на корточки, чтобы
лучше видеть. Но он выжигал муравьев - и делал это очень ловко. Поражал
каждого, будто охотник, причем обгорали муравьи редко - они испепелялись в
один миг. Я и сама хотела бы попробовать, но знала, что с двумя тростинками
мне сразу не совладать. Кроме того, меня учили не играть с огнем! Теперь же
интересно лишь то, что я не считала муравьев живыми существами. Рыбы были
для меня самым нижним пределом. Вот почему теперь о рыбах.
У нас был большой каменный рыбный садок, такой большой, что надо было
вскарабкаться на три взрослые ступеньки, и только тогда можно было увидеть
плавающих в нем рыб. Время, о котором я думаю, видимо, относится к лету,
так как вода в садке стояла низко, хотя рабы таскали морскую воду в бочках
с берега, но в моей памяти у них ничего не получалось и вода оставалась