"Джон Голсуорси. Из сборника "Гостиница успокоения"" - читать интересную книгу автора

солнца. Но если воздух поражал безмолвием, он был зато напоен запахами -
тонкими, бодрящими ароматами смол, трав и доносившимся издалека сладковатым
дымком, а сквозь ветви олив и пиний на нас лились теплые золотистые лучи.
Кругом росли огромные, красные, как вино, фиалки. На таком утесе некогда мог
бы возлежать, слагая свои песни, Феокрит; эти священные волны, наверное,
рассекал корабль Одиссея. И нам казалось, что из-за скалы вот-вот появится
голова козлоногого бога.
Трудно было себе представить, что наш приятель в котелке живет и дышит
совсем близко, - даже кукушка легко долетела бы оттуда до этого приюта Пана.
На память невольно приходили слова Старого Бура: "Боже, чего только не
увидит человек, выйдя из дому без ружья!" И вскоре этот странный контраст
начал поразительным образом волновать меня, привел меня в какое-то
философски-восторженное состояние. Все вокруг казалось слишком прекрасным,
слишком романтичным, чтобы быть реальностью. Слышать звуки граммофона и тут
же, рядом, тихий и нежный шелест олив, колеблемых вечерним ветерком; вдыхать
вульгарный запах сигары и душистый фимиам земли, видеть чарующее название
"Гостиница Успокоения" и слышать банальные разглагольствования ее владельца
- все это не могло не наводить на размышления. Невольно пытаясь примирить
эти противоречия, я задумался о других непримиримых противоречиях бытия: о
странном и мучительном противоречии между молодостью и старостью, между
богатством и бедностью, между жизнью и смертью, которые так непостижимо
уживаются в нашем мире, - обо всех этих страшных контрастах, терзающих
человеческую душу до того, что порой хочется воскликнуть: "Нет, лучше
умереть, чем жить в таком мире!"
Я все думал и думал об этом, мысль моя, словно птица, летела все
дальше, пока эта случайная встреча не осветилась для меня какими-то глубоким
духовным смыслом. Этот итальянский джентльмен со своим котелком, кегельбаном
и граммофоном, обосновавшийся в святилище первозданной гармонии, уж не
олицетворение ли он самого Прогресса, слепца, с желудком, набитым всякими
новыми продуктами, и с головой, полной грубых представлений? Не есть ли он
истинное воплощение Цивилизации - этого поразительного ребенка, который
каждый день хватается за новую игрушку и бросает ее, даже не успев научиться
с ней обращаться, этого наивного создания, потерявшегося среди собственных
открытий?! Не символ ли это постоянного расстройства пищеварения, сделавшего
экономистов тощими, мыслителей бледными, художников бессильными,
государственных деятелей лысыми? Разве этот славный, толстый, ни о чем не
задумывающийся человек со своим американо-итальянским лоском не таит в себе
все те грубые, примитивные инстинкты, удовлетворение которых приводит к
нищете миллионы его собратьев; разве он не похож на всех толстых стяжателей,
вызывающих ненависть всякого гуманного и отзывчивого человека? Моя мысль не
могла на этом остановиться - это казалось невозможным.
Чуть выше нас, в сливовой роще, двое крестьян в синей одежде - мужчина
и женщина - собирали маслины. Наш приятель в котелке был, несомненно, сыном
таких же людей; но, более "мужественный" и предприимчивый, чем его братья,
он не остался дома, среди этих рощ, а покинул родину, чтобы погрузиться в
суету коммерции, и наконец вернулся назад тем, чем он стал. Он тоже
когда-нибудь обзаведется детьми и, сколотив капитал на своем
"Англо-американском отеле", оградит их от грубых влияний жизни, а потом они
станут, быть может, вроде нас, солью землю и начнут презирать его! И я
подумал: "Но ведь я не презираю этих крестьян, - нисколько. Не презираю,