"Джон Голсуорси. Последнее лето Форсайта" - читать интересную книгу автора

свой возраст с тех пор, как купил злополучный дом своего племянника Сомса и
поселился в нем здесь, в Робин-Хилле, три года назад. Словно он становился
все моложе с каждой весной, живя в деревне с сыном и, внуками - Джун и
маленькими, от второго брака, Джолли и Холли, - живя далеко от грохота
Лондона и кудахтанья Форсайтской Биржи, не связанный больше своими
заседаниями, в сладостном сознании, что не надо работать, достаточно
занятый усовершенствованием и украшением дома и двадцати акров земли при
нем и потворством фантазиям Джолли и Холли. Все ушибы и ссадины,
накопившиеся у него на сердце за время долгой и трагической истории Джун,
Сомса, его жены Ирэн и бедного молодого Босини, теперь зажили. Даже Джун
наконец стряхнула с себя меланхолию - это доказывало путешествие - по
Испании, в которое она отправилась с отцом и мачехой. Необыкновенный покой
воцарился после их отъезда, дивно хорошо было, но пустовато, потому что с
ним не было сына. Джо был ему теперь постоянным утешением и радостью -
приятный человек; но женщины - даже самые лучшие - всегда как-то действуют
на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься.
Вдалеке куковала кукушка; лесной голубь ворковал с ближайшего вяза на
краю поля, а как распустились после покоса ромашки и лютики! И ветер
переменился на югозападный - чудесный воздух, сочный! Он сдвинул шляпу на
затылок и подставил подбородок и щеку солнцу. Почему-то сегодня ему
хотелось общества, хотелось посмотреть на красивое лицо. Считается, что
старым людям ничего не нужно. И та нефорсайтская философия, которая всегда
жила в его душе, подсказала мысль: "Всегда нам мало. Будешь стоять одной
ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться". Здесь, вдали
от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья и птицы его
маленького владения, а больше всего - солнце, луна и звезды над ними день и
ночь говорили ему: "Сезам, откройся". И Сезам открылся как широко открылся,
он вероятно, и сам не знал. Он всегда находил в себе отклик на то, что
теперь стали называть "Природой", искренний, почти благоговейный отклик,
хотя так и не разучился называть закат - закатом, а вид - видом, как бы
глубоко они его ни волновали. Но теперь Природа вызывала в нем даже тоску -
так остро он ее ощущал. Не пропуская ни одного из этих тихих, ясных, все
удлинявшихся дней, за руку с Холли, следом за псом Балтазаром, усердно
высматривающим что-то и ничего, не находящим, он бродил, глядя, как
раскрываются розы, как наливаются фрукты на шпалерах, как солнечный свет
золотит листья дуба и молодые побеги в роще; глядя, как развертываются и
поблескивают листья водяных лилий и серебрится пшеница на единственном
засеянном участке; слушая скворцов и жаворонков и олдерейских коров, жующих
жвачку, лениво помахивая хвостами с кисточками. И не проходило дня, чтобы
он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя,
может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни:
Мысль, что когда-нибудь - может быть, через десять лет, может быть, через
пять - все это у него отнимется, отнимется раньше, чем истощится его
способность любить, представлялась ему несправедливостью, омрачающей его
душу. Если что и будет после смерти, так не то, что ему нужно, - не
Робин-Хилл с птицами и цветами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит
слишком мало. С годами его отвращение ко всякой фальши возросло;
нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как
культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он
преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством