"Джон Голсуорси. Последнее лето Форсайта" - читать интересную книгу автора

их. В пять часов ему принесли чай и письмо. На мгновение в нем вспыхнула
надежда. Он разрезал конверт ножом для масла и прочел:
"Милый, дорогой дядя Джолион, мне так тяжело писать Вам то, что Вас
может огорчить, но вчера я просто не решилась сказать. Я чувствую, что не
могу, как раньше, приезжать и давать Холли уроки, теперь, когда
возвращается Джун. Некоторые вещи ранят так глубоко, что их нельзя забыть.
Так радостно было видеть Вас и Холли! Может быть, мы еще будем иногда
встречаться, когда Вы будете приезжать в город, хотя я уверена, что Вам это
вредно, - я ведь вижу, как вы переутомляетесь. По-моему, Вам нужно как
следует отдохнуть до конца жары, и теперь, с приездом Вашего сына и Джун,
Вам будет так хорошо. Тысячу раз благодарю Вас за всю Вашу доброту ко мне.
Любящая Вас Ирэн".
Так вот оно! Вредно ему радоваться, иметь то, что он больше всего
ценит; пытаться оттянуть ощущение неизбежного конца всего, смерти,
подкрадывающейся тихими, шуршащими шагами! Вредно! Даже она не могла
понять, что она для него - новая возможность держаться за жизнь, воплощение
всей той красоты, которая от него ускользает.
Чай остыл, сигара оставалась незакуренной; а он все шагал взад-вперед,
разрываясь между жаждой жизни и гордостью. Невыносимо знать, что тебя
медленно вытесняют из жизни без права высказать свое мнение, продолжать
жить, когда твоя воля - в руках других, твердо решивших раздавить тебя
заботой и любовью! Невыносимо! Он посмотрит, как на нее подействует правда,
когда она узнает, что видеть ее ему важнее, чем просто тянуть подольше. Он
сел к старому письменному столу и взял перо. Но не мог писать. Было что-то
унизительное в необходимости упрашивать ее, упрашивать, чтобы она согрела
его взор своей красотой. Все равно, что признаться в слабоумии! Он просто
не мог. И вместо этого написал:
"Я надеялся, что память о былых обидах не сможет помешать тому, что
идет на радость и пользу мне и моей маленькой внучке. Но старых людей учат
отказываться от прихотей; что же делать, ведь, даже от прихоти жить нужно
рано или поздно отказаться; и может быть, чем раньше, тем лучше.
С приветом Джолион Форсайт".
"Горько, - подумал он, - но иначе не могу. Устал я".
Он запечатал письмо, бросил его в ящик, чтобы забрали с вечерней
почтой, и, услышав, как оно упало на дно, подумал: "Вот и кончено все, что
у меня оставалось".
Вечером, после обеда, к которому он едва притронулся, после сигары,
которую бросил, докурив до половины, питому что почувствовал слабость, он
очень медленно поднялся наверх и неслышно зашел в детскую. Он присел у
окна. Горел ночник, и он едва различал лицо Холли и подложенную под щечку
руку. Гудел жук, попавший в папиросную бумагу, которой был набит камин,
одна из лошадей в конюшне беспокойно била ногой. Как спит эта девочка! Он
раздвинул планки деревянной шторы и выглянул. Луна вставала
кроваво-красная. Никогда он не видел такой красной луны! Леса и поля
вдалеке тоже клонились ко сну в последнем отблеске летнего дня. А красота
бродила, как призрак. "Я прожил долгую жизнь, - думал он, - имел все
лучшее, что есть в этом мире. Я просто неблагодарный; я видел столько
красоты в свое время. Бедный молодой Босини говорил, что у меня есть
чувство красоты. На луне сегодня странные пятна!" Пролетела ночная бабочка,
еще одна, еще. "Дамы в сером"! Он закрыл глаза. Им овладело чувство, что он